Актёрские байки и истории

           (Из рассказов Михаила Яншина:)

           Немирович-Данченко рассказал: в конце прошлого века он, приехав в Париж, прогуливался по утрам возле дворца Тюильри в обществе графини Паниной. Им постоянно попадался навстречу очень пожилой месье в сером сюртуке и сером цилиндре, непременно снимал цилиндр и почтительно кланялся Паниной, а та его полностью игнорировала.

           — Почему вы не отвечаете ему на поклон? — спросил однажды Немирович.

           — Я никогда не стану с ним здороваться! — резко ответила графиня Панина — Это Жорж Дантес!...
           Владимир Иванович Немирович-Данченко, оказавшись в Новосибирске, пошел в тамошний театр оперы и балета посмотреть балет «Пламя Парижа» - о французской революции. Во время спектакля сидевший рядом с ним старик с окладистой бородой толкнул Немировича-Данченко локтем и по-свойски спросил:

           — Слушай, что они все пляшут да пляшут, а петь-то когда начнут?

           Не расположенный к фамильярности Владимир Иванович сухо ответил:

           — Это балет. В балете петь не принято .

           Но в следующую минуту на сцене вдруг запели Карманьолу: таков был замысел постановщика!

           Сосед заметил Немировичу-Данченко с некоторым пренебрежением:

           — А ты, дед, видать, тоже, как и я, первый раз в театре...

          Однажды на съемках одной ТВ–передачи о книгах, которая осуществлялась почему–то в ресторане, к Задорнову подошла хозяйка этого заведения, крутая дама лет сорока — шестидесяти, улыбнулась, сверкая всем золотом своих зубов, и попросила автограф. У Михаила ничего не было с собой, кроме визитной карточки, отпечатанной с одной стороны на английском языке. На этой стороне он и расписался .

— А что тут написано? — спросила крутая дама, желая хоть ненадолго продлить знакомство с кумиром своих телегрез.

— А–а, тут по–английски, — рассеянно глядя по сторонам, сказал Михаил.

— А что по–английски? — кокетливо брякнула золотой (опять же) цепью дама.

— Ну... Задорнов, райтер...

Дама оцепенела.

— Как Райтер? — потрясенно прошептала она.

— Вот так. Райтер. Писатель, значит.

— Я понимаю, что писатель. Кто ж не знает, что вы писатель. Но простите... ваша настоящая фамилия — Райтер? — Тут она совсем перешла на шепот, вероятно, чувствуя себя сейчас резидентом, напавшим случайно на важную государственную тайну. Она округлившимися глазами таращилась на Задорнова, а затем, быстро оглянувшись, напряженно и тревожно спросила: — Вы еврей?..

— Да нет же, — терпеливо объяснял тот, — «райтер» по–английски — писатель. Вот тут так и написано: «Zadornov. Writer».

Но дама, распираемая изнутри сенсацией, понимать не желала. «Шо, я не понимаю? — сияло на ее счастливом лице. — Мы ж свои люди. Задорнов — это для конспирации, а Райтер — это настоящее».

— Так вы не еврей? — уточнила она с лукавством, означавшим, что, мол, меня вы можете не стесняться, говорите, что вы эскимос, я поверю. Задорнов уже начинал злиться, и она это увидела. — А выглядите вы все равно хорошо! — сказала она и отошла.

(Еще из книги Мариенгофа «Мой век, мои друзья и подруги»)

Качалов — это псевдоним. Настоящая фамилия Василия Ивановича — Шверубович. Когда Художественный театр гастролировал в Америке, нью-йоркские евреи, прослышав про это, взбудоражились. Здесь, тут, там стало раздаваться:

— Вы знаете, мистер Абрамсон, что я вам скажу? Великий Качалов тоже из наших. Или: — Ой, мистер Шапиро, вы что думаете? Вы думаете, что знаменитый Качалов гой? Дуля с маком! Он Швырубович. Да-с, Швы-ру-бович! — Боже мой! Ой, Боже мой! 
Или: — Как, вы этого не знаете, мистер Коган? Вы не знаете, что этот гениальный артист Качалов экс нострис? 
— Подождите, подождите, мистер Гуревич! Ведь он же Василий Иванович. 
— Ах, молодой человек, сразу видно, что у вас еще молочко на губах не высохло! Это же было при Николае Втором, чтоб ему в гробу крутиться! В то черное время, скажу вам, очень многие перевертывались. Да, представьте себе! Перевертывались из Соломона Абрамовича в Василия Ивановича. Так было немножечко полегче жить. В особенности артисту.

И пошло, и пошло. Через несколько дней некто скептический мистер Лившиц захотел с абсолютной точностью в этом удостовериться. Он сказал мистеру Соловейчику:

— Попробуем позвонить по телефону его супруге.

Оказывается, и в Нью-Йорке не всегда хорошо работают телефоны.

— Простите, пожалуйста, значит, со мной разговаривает супруга Василия Ивановича? — не слишком разборчиво спросил скептик.

— Да.

— Будьте так ласковы: не откажите мне в маленькой любезности. Это говорит Лившиц из магазина «Самое красивое в мире готовое платье». А кто же был папаша Василия Ивановича?

— Отец Василия Ивановича был духовного звания, — сухо отозвалась Нина Николаевна.

В телефоне хрипело, сипело:

— Что? Духовного звания? Раввин? Он был раввин?

— Нет! — ответила Нина Николаевна голосом, дребезжащим от удивления и взволнованности. — Он был протоиерей.

— Как? Кем?

— Он был протоиереем, — повторила Нина Николаевна еще более нервно.

— Ах, просто евреем! — обрадовался мистер Лившиц.

У Нины Николаевны холодный пот выступил на лбу.

— Я, мистер Лившиц, сказала…

Телефон еще две-три секунды похрипел, посипел и перестал работать. А через неделю нью-йоркские Абрамсоны, Шапиро, Коганы, Соловейчики и Лившицы устроили грандиозный банкет «гениальному артисту Качалову, сыну самого простого еврея, вероятно, из Житомира». Василий Иванович с необычайной сердечностью рассказывал об этом пиршестве с фаршированными щуками, цимесом и пейсаховкой, где были исключительно «все свои»:

— Очень было приятно. Весело. Душевно. Сердечно. Очень, очень.

                Как-то Миров пожаловался на это Дарскому, и тот, как более опытный, объяснил партнеру:

               — Русланова таким образом настраивается на выступление. Ссора для нее вроде разминки.

              И вот Миров с Дарским, предварительно сговорившись с прочими участниками концерта, поставили своеобразный опыт. Когда приблизился момент выхода Руслановой на сцену, все до одного спрятались и из укрытий наблюдали за певицей. Она походила по комнатам, поискала людей, но - тщетно... Тогда, проходя мимо колонны, она как бы ненароком задела ее плечом и буквально взревела:

              — Колонн тут понаставили!!!
      Нрав у нее вообще был весьма крутой. В тридцатые годы, задолго до войны, ее пригласили выступить на приеме в Кремле. После пения подозвали к столу, где восседали члены Политбюро.

      — Садитесь, — говорят, — угощайтесь.

      — Я-то сыта, — отвечала Русланова, — вы вот родственников моих накормите в Саратове. Голодают.

      — Рэ-чистая... — произнес Сталин.

      С тех пор ее в Кремль никогда не приглашали.
       Приятель и сосед Руслановой по Лаврушинскому писатель Лев Никулин иногда обращался к ней с шутливой фразой:

       — Раздай все мне и иди в монастырь. Там действительно было что раздавать. Бриллианты, картины, посуда, мебель...

       Моя мама вспоминала, что старинный рояль, стоявший среди прочей роскошной обстановки, не мог издать ни единого звука, ибо под его крышкой лежали пачки денег.

       В гости к Руслановой пришел эстрадный актер и знаменитый коллекционер Н. П. Смирнов-Сокольский. Певица продемонстрировала ему только что купленный ею антикварный письменный стол чуть ли не из дворцового имущества.

       — Видал, Колька, какой я себе стол отхватила?

       — Да, — сказал Сокольский, — стол хорош... Только что ты на нем будешь писать? «Зы кан-цер пы-лу-чи-ла»?
         И еще одно мое детское воспоминание…

         Трехэтажный кирпичный дом с портиком и колоннами… И это все еще не оштукатурено, идет стройка… Это Баковка, под Москвою, строят здесь дачу для Руслановой и генерала Крюкова.

         А мы с братом Борисом смотрим на двоих рабочих, которые несут носилки с кирпичами. У них мирный и покорный вид, а мы глядим на них с любопытством и ужасом. Ведь это — пленные немцы, фашисты…