Заключительные главы.
Предыдущие части:
Дмитрий Галковский. Размышления о Пушкине, ч.1-4
Дмитрий Галковский. Размышления о Пушкине, ч. 5-8
Дмитрий Галковский. Размышления о Пушкине, ч.9-12
Дмитрий Галковский. Размышления о Пушкине, ч.13-15
XVI
Горе Пушкина, которое и свело его в могилу - непризнание и неуважение его гения.
У него были друзья и почитатели, были покровители - всё было. Скупая русская реальность отрезала прозрачный ломтик успеха - смотри не подавись, дорогой. Сразу после благословения Державина и опьяняющего успеха «Руслана и Людмилы», реальность начала постепенно спохватываться - не много ли будет? И под этим вопросом и прошла вся последующая жизнь Пушкина. Какие проблемы? - Успех - был же, популярность - была же.Было, но мало. От этого мало он и задохнулся. От завистливого скупердяйства русской культуры, которая его уморила своей глупостью.
Всё так просто, как вообще просты законы больших чисел. Ну, появился бы полусумасшедший меценат и подарил Пушкину 100 000. Расчётливый «посол испанский» для расположения могущественного северного государства стал бы искать дружбы у местной знаменитости и женил его на своей умной и красивой дочке, помешенной на «Евгении Онегине». Ну, десяток молодых карьеристов, бульварных литераторов решили упрочить своё положение в столице, «примазавшись» к пушкинскому успеху, объявив себя его учениками и организовав бешеную рекламу «произведений бессмертного пушкинского гения». Влюблённый наследник-цесаревич впервые прочёл «Я помню чудное мгновение», прослезился и написал автору восторженное письмо.
Начальник департамента полиции, - тайный графоман, - бледнея и запинаясь, обратился к Мастеру с нижайшей просьбой личной аудиенции, дабы прочесть свои скромные опыты. Да мало ли что могло быть...По закону больших чисел что-нибудь да случилось бы. Но не случилось. И в этом выразилась черта русского мира страшная.
Один триумф, - не русский шёпот в тёмном коридоре: «знаете ли вы что вы поэт, и поэт истинный», а триумф Вольтера, Байрона, Вагнера, - искупил бы всё. Пушкина надо было прокатить по улицам Рима в колеснице с лавровым венком. НАДО. В ответ монгольская рожица сощурилась: «Не слипница?»
Чтение пьесы Вольтера «Китайский сирота» в салоне г-жи Жофрен.
Да, есть «прОклятые гении». Маргиналы с генетическими отклонениями, социальные мазохисты, певцы однополой любви, сифилитики на костылях. К сожалению, исключительные способности соседствуют с аномалиями уже потому, что находятся за пределами естественной нормы.
Но ситуация с Пушкиным была другая. Всё было на месте - сюжет, герой, место действия, правильные декорации. Но не было заслуженного триумфа и итога. Жизнь Пушкина закончилась как «Евгений Онегин» - ничем. То, что произошло в конце, даже трудно назвать несчастной дуэлью из шестой главы. Дуэль была у Лермонтова.
Как-то раз в книжной лавке Смирдина собрали литературный ужин. Пригласили всех известных литераторов, пришло человек 80. Сели за стол. Дальше стали чествовать. Первый тост – за государя императора, автора самого лучшего литературного произведения: «Устава цензуры». Ура! Тост подняли, кстати, с иронией доброй – устав Николая I ограничивал произвол цензоров и был прогрессивной мерой. Ладно, политика. Дальше пошёл свой брат литератор.
Вторым нумером назначили Крылова. А что же: уважаемый человек, можно сказать дедушка русской словесности. Так что почёт, виват. Дальше пили за Жуковского – пиит известный, и тоже человек заслуженный. Четвёртым нумером пошёл Пушкин. Дальше – совсем ничтожества: дмитриевы, батюшковы, гнедичи.
Пушкин был самолюбив и обидчив, но не думаю, чтобы его «четвёртый нумер» оскорбил. Он всё знал с самого начала, понимал, с кем имеет дело. И, в общем, всю жизнь терпел.
Ну а когда Пушкина не стало, стало можно. Пошли заплачки о «солнце русской поэзии» и дальше-больше. Потому что мертвому гению можно и поклониться. Тоже обидно, но пережить можно («он мёртв, а мы живы»).
Первая страница номера «Современника», вышедшего после смерти Пушкина. «Теперь можно, поехали!».
Это Пушкина и убило. Все удары судьбы: семейные неурядицы, приближающаяся старость, долги, смерть близких людей были «правильными» и «естественными». Никакого злого рока в них не было. Это естественная мера человеческих страданий, а Пушкин был мужественным человеком. Но эти горести не уравновешивались счастливыми случаями. Которые «счастливцу праздному» были написаны на роду.
Точно так же почти вся прижизненная критика Пушкина верна. Да где-то хромает композиция, где-то спорные образы, где-то слишком много перечислений. Но между делом как-то не заметили, что общий уровень пушкинской поэзии делает мелочной всякую критику. При триумфе триумфатору положен сумасшедший «оппонент», который бежит у колеса колесницы и орёт околесицу. В известный момент в России решили, что околесица это главное.
Потом образованный слой России искал убийцу «нашего Саши» чуть ли не в Зимнем дворце. Так «вы и убили, Родион Романович». «По родственному». Да и родственного-то ничего не было, как оказалось потом (Писарев). Ненавидели всегда, и если ненависть не была видна с самого начала, то только потому, что маскировалась общим вектором развития вторичных культур, норовящих создать фиктивного культурного лидера. Светлая идея раздуть Пушкина в русского Шевченко ВНЕШНЕ придавала процессу благопристойный вид. Но если приглядеться это была попытка превратить Константинополь в Софию, приведшая, в конце концов, к Стамбулу.
Ещё один «китайский сирота». Король Баварии стоя слушает Рихарда Вагнера.
Русские ан мас (то есть объединённые в ОБЩЕСТВО) испытывают к Пушкину подсознательную ненависть. Это происходит по одной простой (до обидности простой) причине. Пушкин - это царь. Ну, кого можно сравнить с его гением? При жизни – никого. Любое сравнение это издевательство для подвернувшегося под руку несчастного.
Выражения «пушкинская плеяда», поэты «золотого века» это шипение завистливой узкоглазой гадины. Не было никакой плеяды и золотого века.
Лучшие поэты эпохи – Баратынский, Жуковский, Батюшков хуже Пушкина на два порядка. Они не написали ни одного классического стихотворения. В худшем случае их иногда называют в русской критике второстепенными поэтами. Но это третьестепенные поэты и это лучший случай. Ум есть – рифмы нет, рифма есть – ума нет. Вот и все стихи.
Дальше идут Языков, Козлов, Вяземский (молодой), Рылеев, Кюхельбекер и тутти кванти – это просто любители.
Людвиг II сделал Вагнера миллионером, а свой самый знаменитый замок построил как подробную архитектурную иллюстрацию к «Парсифалю».
С уровнем Пушкина можно сравнить некоторые стихотворения Лермонтова, поэта очень неровного, но он стал известным после 1837. Ещё Грибоедов прыгнул выше головы и написал прекрасную пьесу. Это всё.
То есть Пушкин не просто гениальный русский поэт, а с ним никого рядом не было. Действительно солнце. А на кой ляд тогда нужен бездарный «союз писателей» с десятью тысячами восточных дармоедов, если один человек может «решить проблему и закрыть тему»?
Николай I, холодный прагматик, лишь точно фиксировал общее отношение к Пушкину. Как я уже говорил, это было отношение менеджера, который давал сколько, сколько Пушкин заслуживал по мнению подданных. При триумфе Александр Сергеевич был бы камергером и получил не 40 тысяч, а 200 000. При падении интереса публики и травле, он не получил бы вообще ничего. Никаких эмоций в этих отношениях не было из-за несоразмерности величин. Если Бенкендорф выговаривал, после записки Пушкина об образовании, о необходимости усердных посредственностей, то это говорилось 26-летнему талантливому поэту. Если бы Пушкину было 50 лет, и он был бы на дружеской ноге с Гёте, то тон был бы другой, и содержание было бы другим. Все упрёки Николаю I в том, что он НЕ ПРИКАЗАЛ любить и лелеять Пушкина, смешны. Украинский гетман, пожалуй бы, и приказал. Но у русского царя был иной масштаб. Идеологические фикции ему были не нужны.
XVII
Пушкин – «рыцарь бедный». И этим он удивительно симпатичен, удивительно мил для русского человека (человека, а не толпы). Творчество Пушкина есть оправдание и дополнение. Оно даёт защиту и достоинство русской личности.
В 17 лет я отчётливо понял, что некрасив, одинок и несчастен. Что я никому не нужен в этом мире, и это и есть справедливость. То, чего я достоин и что получаю по праву. Но я также понял, что никто не запрещает мне любить, пускай эта любовь и будет несчастной. Чувство любви может наполнить мою жизнь внутренним смыслом, и с этими светлыми воспоминаниями можно будет жить дальше – совершенно разумно и достойно.
Идея несчастной отверженной любви окончилась так: свидание было перед советским институтом (обшарпанное здание, пропахшее щами), вокруг которого конечно были вырыты какие-то канавы, через которые надо было “перебираться”. И тут у переправы выбежала маленькая кривоногая сука с гребнем сосков вдоль лысого пуза, и стала лаять. Лаяла она громко, захлёбываясь, от напряжения равномерно подпрыгивая на одном и том же месте. Лаяла она именно на меня, как для института чужого. Этот лай был кульминацией её жизни, звёздным часом. Было видно, что свои пять лет собака только готовилась к этому 20 сентября 1988 года и, перенапрягшись, дня через два-три умрёт за ненадобностью как использованный статист. Можно было отойти в сторону и попрощаться, но девушка продолжала идти вперёд, да вдобавок стала суку объяснять как “нашу институтскую собачку”, так что собаку и отогнать было неудобно. Прощание было никакое невозможно, я ушёл, и этого ПОСЛЕДНЕГО ВЗГЛЯДА не было, то есть его уже не могло быть в моей жизни никогда. Я почувствовал, что молодость безнадёжно прошла и не оставила мне ничего кроме этого визгливого лая.
А была прекрасная осень, и сам дом был прекрасен – усадьба князей Голицыных на Волхонке. Девушка была красивой и умной. И я подарил ей рукопись своего романа.
Но зато у меня был Пушкин и я даже через много лет всё равно мог упрямо ходить по зимней аллее и вспоминать свою никогда не бывшую любовь:
«Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты».
Тихо шёл снег, деревья стояли в инее. В парке никого не было. Я шептал:
«Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может».
Я вспоминал прошедшую юность, видел осенние деревья на Волхонке, усадьбу Голицыных, себя, сидящего на скамейке и плачущего. Но позора не было. Была светлая грусть, светлое сожаление о неудавшейся жизни. И надежда покоя.
«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег».
Здесь нет рефлексии, нет знаковости символизма, который предусматривает подлинный личный опыт и лишь придаёт ему порядок, подчиняет определённому благородному ритму воспоминаний. Нет, это сама жизнь, которую подарил мне и всем русским пушкинский гений, и без которой наверное и весь русский символизм не стоит ничего, ибо оборачивается стилизацией пустоты.
Пушкин придаёт русской личности широту и полноту свободной европейской индивидуальности. Это оправдание и искупление русского «я», совершенная и, следовательно, совершённая иллюзия его полной и счастливой автономности. Существует неправильная фокусировка, приводящая к удивительной пошлости “пушкиноведения”. Не низость жизни Пушкина, недостойная его гениального дара, а нравственный подвиг несчастного человеческого «я», которое упрямо, сквозь зубы воссоздало из себя, из собственных снов и грёз великую и счастливую жизнь, великую гармонию, миллионнократно искупающую весь русский блеф европеизма.
Если создана странная культура шекспироведения или гётеведения, то внутренний смысл этих огромных усилий сотен и тысяч интеллектуалов можно найти в структуре величественного шекспировского мифа, своим масштабом уже отчасти напоминающего неправду библейскую, или же в масштабе нравственной задачи Гёте, вполне сопоставимой с размахом Лютера. Но Пушкин, ничтожный Пушкин со своей короткой и пошлой жизнью, совершенно раздавливается этой хоть и безуспешной, но постоянной и кропотливой работой тысячи филологов и историков, научно исследующих какой-то «донжуанский список» (в шутку написал в альбом нелепый перечень) или зощенковскую «переписку А.С.Пушкина с Н.Гончаровой».
Но Пушкин вдруг встаёт в рост и говорит:
«Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю».
Ритм и звуковой ряд этого стихотворения опровергает его содержание, но подтверждает заключение, придавая ему смысл высокой жертвы и покаяния.
Это русский национальный характер, когда необыкновенные высоты духа проявляются там, где менее всего их можно было ожидать. И в этом неожиданном возвышении может быть и таится привлекательность русского характера, довольно жестокого и неприятного. Та «широта души», которая есть хотя и сниженный, но всё-таки вариант «величия», «героизма». В этой сниженности может быть и достигающий степени исключительности. Это, так сказать, «героический героизм». Героизм «несмотря на», наперекор своей судьбе. Как героический порыв против обыденной пошлости своей жизни. Камикадзе не как воинственный самурай, поколениями готовящийся к акту заклания, а мелкий служащий, который двадцать лет перекладывал бумаги, брал мелкие позорные взятки. А потом встал, положил свой карандашик в аккуратный пенальчик, вышел со службы, надел комбинезон и шлем, сел в истребитель, начинённый взрывчаткой, и со всего маха врезался в борт вражеского крейсера.
Картина современного художника, иллюстрирующая последние дни поэта. Рядом с Пушкиным Жуковский, дальше Вяземский, служанка, жена и Данзас.
XVIII
Последняя дуэль Пушкина мегаломания и буффонада. Последовавшее за ней мучительное умирание - верх ума и благородства. Умирающий Пушкин не сделал ни одной ошибки в ситуации, когда обычно никто не может сделать ничего.
Пуля попала в живот, разворотила внутренности и раздробила тазовую кость. Рана была, безусловно, смертельной, Пушкин это понял, пока его везли с места дуэли домой. Карету трясло, боль, когда кончился дуэльный азарт, становилась всё сильнее, началась рвота. Он сказал, что опасается, что его ранили как Щербачёва. Того ранили тоже в живот и он умер в страшных мучениях через два дня. Вскоре прибывший врач подтвердил опасения Пушкина.
За оставшиеся два дня Пушкин сделал всё, что мог сделать самый умный и самый мужественный человек в его обстоятельствах. При невыносимых муках.
Ещё в карете Пушкин дал наставления секунданту, как его внести в дом, чтобы не было истерики жены. Потом он, чтобы её не испугать, скрывал своё состояние, и сдерживал крики.
Пушкин позвал своих друзей и сразу сказал, что его жена ни в чём не виновата и вне подозрений. Это было не объяснение ситуации, а воля умирающего. Друзья Гончарову недолюбливали. Однажды в гостях кто-то решил прочитать свои стихи Пушкину, и из вежливости спросил разрешение у Гончаровой. Та сказала: «Читайте, я всё равно не слушаю». То, что злые языки оставили дурочку в покое, заслуга умирающего мужа, любящего свою жену и стремящегося оградить её и детей от пересудов и сплетен.
Пушкин причастился и попросил у царя прощения и также попросил не наказывать своего секунданта. Николай написал Пушкину записку, где сказал, что его прощает (дуэль сама по себе была преступлением, кроме того, Пушкин лично обещал царю не участвовать в дуэлях) и берет попечительство о жене и детях.
Пушкин уничтожил ряд документов и отдал распоряжения о наследстве («все жене и детям»).
Он сказал жене, что ни в чем её не винит и советует выйти замуж за хорошего человека через два года траура (что она и сделала – её второй муж был хорошим отцом приёмным детям, от него она родила ещё троих. Все семеро стали достойными людьми.)
Пушкин написал список тех, кому был должен без долговых расписок (к 1837 году он уже был в одном шаге от банкротства). Это было очень важно, так как не только подтверждало законные претензии, но и лишало оснований претензии незаконные, обычные в таких случаях.
Главное, Пушкин дождался от царя окончательного решения о судьбе семьи. Николай I решил все проблемы:
«1. Заплатить долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга.
3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.
4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу.
5. Сочинения издать на казённый счёт в пользу вдовы и детей.
6. Единовременно 10 000 рублей».
Всё. И дети, и внуки Пушкина были обеспечены по гроб жизни. А его поэзия перешла под государственную эгиду – что закончило превращение России в великое государство Европы.
И сделало русских вечными держателями части акций мировой культуры.
Младшая дочь Пушкина Наталья. Вышла замуж за сына начальника III отделения, а потом за немецкого принца.
Всего одно неверное слово Пушкина перед смертью и всё могло пойти иначе. Попечением несчастных детей занялись бы полоумные и нищие родственники, его семья стала бы объектом нападок негодяев-студентов, а пушкинскую поэзию стали бы изучать в школах на двадцать лет позже. Тургенев родился в 1818, Достоевский в 1821, Толстой в 1828. Всех их с младых ногтей ПИЧКАЛИ Пушкиным. А могло случиться так, что следующее издание Пушкина после 1837 года вышло бы в 1857 – как переиздание устаревшего и подзабытого автора. Что бы тогда было с русской культурой?
Существует не лишенное оснований исследование Щёголева, который доказывает подложность воспоминаний Жуковского о последних днях Пушкина.
Жуковский писал:
«Я сказал ему: может быть, я увижу государя: что мне сказать ему от тебя?
- Скажи ему, отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь его…
Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. Вот как я утешен! - сказал он.
- Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России. Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно».
Щёголев сравнил разные редакции этого текста и увидел, что слова о «счастие» и «вздымании рук» добавлены позднее и в несколько приёмов. В первоначальной редакции были только слова «мне жаль умереть, был бы весь его».
Это цитата предсмертных слов Вольтера, который просил передать Фридриху Великому, что ему жаль умирать, а то бы он жил для него (то есть ублажал собой коронованного кретина).
Несомненно, так всё и было, и Жуковский от себя дополнил первоначальную фразу Пушкина, чтобы исключить всякую двусмысленность. Но Щёголев неправильно считает, что Пушкин здесь издевался над Николаем. С простеленным животом и чувством вины перед детьми-сиротами не до шуток. Эти слова – прощальный привет Жуковскому, единомышленнику и товарищу по «Арзамасу».
Заметка на полях для посвящённых. Жуковский сарказм сразу понял и оценил – что его лишь укрепило в намерении помочь другу и единомышленнику. «Помоги, брат» - брат Жуковский помог.
Картина, сделанная у гроба Пушкина. Это лучшее изображение поэта после картины Гиппиуса. При жизни его лицо было всегда напряжено, сосредоточено, после смерти черты разгладились и стали мягкими. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» и «нет счастья на земле, но есть покой и воля». В конце жизни.
Николай вообще плохо понимал Пушкина. Он поставил условием своей помощи причастие, когда Пушкин это уже сделал. Николаю казалось, что Пушкин это «вольнодумец», который превратит своё умирание в подрывающий устои спектакль, тогда как он был человеком искренне верующим и даже религиозным. Что знали близкие Александру Сергеевичу люди.
Но даже они не предполагали силы духа и ума Пушкина, явленной им перед смертью. То есть в «момент истины». Вяземский писал через несколько дней после его кончины:
«Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Все, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, было данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу. Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему… В жестоких предсмертных страданиях своих Пушкин был велик твердостью, самоотвержением, нежною заботливостью о жене своей. Чувствуя, что смерть близка, он хладнокровно высчитывал шаги ее, но без малейшего желания порисоваться, похорохориться и подействовать на окружающих».
Евгений Онегин. Иллюстрация Пушкина. Несколькими росчерками пера передан тип, характер и сделан намёк на Байрона. Так может рисовать только человек со всеми задатками профессионального художника.
XIX
«Евгений Онегин», главное произведение Пушкина, - поэма ни о чём. Молодой дворянин едет в имение, в него влюбляется дочь соседа-помещика. Дворянин к ней равнодушен. Он от скуки убивает на дуэли приятеля и уезжает в город. Через несколько лет встречает отвергнутую девушку, это теперь молодая жена состоятельного человека. Герой пытается за ней ухаживать, но получает отказ. Всё.
Это НЕИНТЕРЕСНО. Даже не просто неинтересно, а издевательски неинтересно. Это сюжет «Графа Нулина» и «Домика в Коломне» - изящных шуток, с точки зрения содержания составляющих с «Евгением Онегиным» своеобразный триптих. «Ванька дома – Маньки нет, Манька дома – Ваньки нет». Но «Онегин» это целая книга, а «Нулин» и «Домик» вместе не составят и одной главы поэмы.
Даже подобный пустой сюжет у Пушкина разваливается. Сцена дуэли немотивированна, это такая же вставка, как сцена боя в «Полтаве», и даже ещё хуже – убийство Ленского должно привести к развитию характера Онегина, (положительный герой превращается в отрицательный), но этого нет до слёз. Автор продолжает любоваться «своим Евгением».
Байрон в образе романтического поэта. Реальный Байрон походил на него так же, как Пушкин на Евгения Онегина.
Очевидно, что «Евгений Онегин» написан в подражание «Дон Жуану» Байрона, и с точки зрения авторского «я», ироничного стиля повествования и многочисленных отступлений это, несомненно, так. Но попробуйте сравнить содержание двух поэм и вы через две минуты начнёте хохотать.
Действие «Дон Жуана» начинается в Испании середины 18 века. Главный герой, почти ребёнок, становится любовником подруги матери, и застигнутый её мужем в спальне, бежит на корабле в Италию. Корабль терпит крушение, пассажиры и команда гибнет, а юного Дон Жуана выбрасывает на пустынный берег. Его там находит прекрасная Гайдэ, дочь греческого пирата, и влюбляется. Но вскоре отец их обнаруживает, пленяет Дон Жуана и везет в Константинополь на невольничий рынок. Девушка умирает от тоски. В Константинополе герой поэмы переодевается в женское платье и попадает в гарем султана, где влюбляется в прекрасную грузинку Дуду. Разоблачённый, он вместе с товарищем по несчастью, английским офицером, бежит в Измаил, где Суворов ведёт военные действия против турок. Дон Жуан проявляет чудеса героизма, спасает от лап разъярённых казаков пятилетнюю турецкую девочку, получает русский орден и направляется Суворовым в Петербург с победной реляцией. Здесь он, было, становится фаворитом Екатерины, но вскоре уезжает в Лондон в качестве русского посланника.
И так далее и тому подобное.
Иллюстрация к «Дон Жуану». Любимая сцена англичан: решают, кого есть.
Молодого человека находят на берегу очаровательные гречанки. Где-то об этом уже писали, причём давно.
По отсутствию событий «Евгений Онегин» похож на шуточную поэму Байрона «Беппо». Действие поэмы происходит в Венеции, у знатной горожанки бесследно исчезает муж, она находит себе постоянного любовника. Но проходит много лет, и муж появляется в образе турецкого купца. Оказывается его похитили пираты, он принял мусульманство, разбогател и бежал. Как ни в чём не бывало, жена начинает с ним кокетничать, спрашивать есть ли у него гарем, мешает ли ему восточный халат и т.д. «Купец» сбривает бороду и снова становится её мужем. И другом любовника. При этом все приключения остаются за кадром. Тру-ля-ля.
Но «Беппо», подобно «Домику в Коломне» совсем небольшая вещь и Байрон никогда не придавал ей серьёзного значения (что было бы и странно).
Существует целое направление среди иллюстраторов Пушкина, имитирующее наброски поэта. Начало этой традиции положил художник Николай Васильевич Кузьмин, чьи иллюстрации к «Евгению Онегину» удостоились золотой медали на всемирной выставке в Париже в 1937 году.
Некоторым утешением литературной критике «Евгения Онегина» могла бы послужить сатирическая направленность поэмы. Но нет и её. Тоже до слёз. «Дон Жуан» Байрона по мере написания стал вырождаться в сатирическое произведение – когда повествование достигло берегов туманной родины автора. То есть в момент, на котором я остановил пересказ содержания поэмы выше. После этого развитие сюжета замедляется, и автор принимается зудеть:
«Тут были два талантливых юриста,
Ирландец и шотландец по рожденью, -
Весьма учены и весьма речисты.
Сын Твида был Катон по обхожденью;
Сын Эрина - с душой идеалиста:
Как смелый конь, в порыве вдохновенья
Взвивался на дыбы и что-то "нес",
Когда вставал картофельный вопрос.
Шотландец рассуждал умно и чинно;
Ирландец был мечтателен и дик:
Возвышенно, причудливо, картинно
Звучал его восторженный язык.
Шотландец был похож на клавесины;
Ирландец, как порывистый родник,
Звенел, всегда тревожный и прекрасный,
Эоловою арфой сладкогласной».
Никакого «картофельного вопроса» и полемик между прибалтийскими немцами и хохлами в «Евгении Онегине» нет. Ещё в самом начале работы над поэмой Пушкин написал одному из своих корреспондентов:
«Никто более меня не уважает «Дон Жуана»… но в нем ничего нет общего с «Онегиным». Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня «сатира»? о ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово «сатирический» не должно бы находиться в предисловии».
(«Набережная» это центр Петербурга, то есть Зимний дворец и правительство. Слово «сатирический» присутствует в предисловии, анонимно написанным самим Пушкиным, но в кавычках иронии – см. ниже.)
Вот в этом контексте Белинский заявил (через 8 лет после смерти Пушкина), что «Евгений Онегин» это «энциклопедия русской жизни»:
«В своей поэме он умел коснуться так многого, намекнуть о столь многом, что принадлежит исключительно к миру русской природы, к миру русского общества! "Онегина" можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением».
«Энциклопедия намеков» - сильно сказано! Знаменитые «одиннадцать статей о сочинениях Александра Сергеевича Пушкина» это очень подробные и бесконечно дробящиеся умствования деревенского учителя. Непонятно «зачем и кому это нужно», потому что призвание деревенских учителей учить деревенских детей, а пособия для деревенских учителей пишут городские профессора, но Белинский не такой уж и дурак. В его статьях можно найти (при желании) некоторый здравый смысл, особенно когда он пишет о своём, деревенском. Но свой тезис «об энциклопедии» многословный и по-детски дотошный автор никак не подтверждает.
Однако «энциклопедия» очень понравилась русской «критической массе» и пошла в рост как опара.
Ещё удивительный фрагмент из статей Белинского:
«Велик подвиг Пушкина, что он первый в своем романе поэтически воспроизвел русское общество того времени и в лице Онегина и Ленского показал его главную, то есть мужскую сторону; но едва ли не выше подвиг нашего поэта в том, что он первый поэтически воспроизвел, в лице Татьяны, русскую женщину».
Подобная монументальность напоминает зачин «Зеленой книги» трагически погибшего арабского просветителя: «Мужчина – человек. Женщина – это тоже человек».
На самом деле, в «Онегине» не только мало действия, но и описания этого действия условны и литературны. Мало того, что «энциклопедия» состоит из пяти страниц, мало того, что эти страницы заполнены не статьями, а «намёками», она ещё вдобавок и «нерусская».
Набоков в своих комментариях к «Евгению Онегину» пишет:
«Перед нами вовсе не «картина русской жизни», в лучшем случае, это картина, изображающая небольшую группу русских людей, живущих во втором десятилетии XIX века, имеющих черты сходства с более очевидными персонажами западноевропейских романов и помещённых в стилизованную Россию, которая тут же развалится, если убрать французские подпорки и если французские переписчики английских и немецких авторов перестанут подсказывать слова говорящим по-русски героям и героиням. Парадоксально, но с точки зрения переводчика, единственным существенным русским элементом романа является именно речь, язык Пушкина, набегающий волнами и прорывающийся сквозь стихотворную мелодию, подобной которой ещё не знала Россия».
И в другом месте этих же комментариев:
«Русские критики… за столетие с небольшим скопили скучнейшую в истории цивилизованного человечества груду комментариев… тысячи страниц были посвящены Онегину как чего-то там представителю (он и типичный «лишний человек», и метафизический «денди», и т.п.)… И вот образ, заимствованный из книг, но блестяще переосмысленный великим поэтом, для которого жизнь и книга были одно, и помещенный этим поэтом в блестяще воссозданную среду, и обыгранный этим поэтом в целом ряду композиционных ситуаций – лирических перевоплощений, гениальных дурачеств, литературных пародий и т.п., - выдается русскими педантами (Набоков, вероятно, хотел сказать «гелертерами») за социологическое и историческое явление, характерное для правления Александра I».
Проблема (ПРОБЛЕМА) Белинского в том, что он не писатель. Основа же национальной литературной критики это мнения писателей друг о друге, и, прежде всего, мнения друг о друге писателей выдающихся. К этому идёт ещё мемуарная литература (15%) и 15% работы текстологов и историков (которыми худо-бедно критики и могут являться). Как только критики замыкаются друг на друге, они замещают содержательный разговор продуцированием идеологических конструкций. Это не то чтобы ненужно, а просто «не туда».
В русской истории литературы вы увидите много высказываний Белинского, Писарева, Добролюбова и далее о писателях, но очень мало высказываний Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского и т.д. друг о друге. Очевидно это «не о том».
К этому можно добавить, что гораздо более интересным фактом являются не высказывания критиков о профессионалах, а высказывания профессионалов о критиках. По поводу Белинского Пушкин заметил сквозь зубы:
«Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим соединял бы он более учёности, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, - словом более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного».
Белинский, не будучи писателем, не понимал композиционных и стилистических задач, стоящих перед профессиональными литераторами. Например, того, что «сплин», «хандра» главного героя это очень выгодный литературный приём, позволяющий совершать произвольные перемещения персонажа по пространству произведения. Почему Чичиков колесил по губернии и встречался с помещиками? У него было дело – он скупал мёртвые души. Но самое простое «дело» – безделье и скука. Чичиков мог встречаться с Ноздревым, Собакевичем и Плюшкиным (и дать, таким образом, читателю ту же периодическую систему человеческих типов) «просто так». Изменилось бы не так много.
Под скуку Онегина был подведен базис «лишнего человека», не находящего себе достойного применения в царской России. А почему скучал «лондонский денди»? Ведь в Англии была конституционная монархия и парламент.
Может быть это просто «скучающий самец», что, собственно, и передаётся тогдашними эвфемизмами «светский лев» и «светский тигр». И русской поговоркой про кота и яйца.
Надо сказать, что Набоков довольно много рассуждает в своих комментариях о недостатках пушкинского «галлоцентризма», приводящего к тому, что на творчество Байрона наш поэт смотрел через мутные очки посредственных переводов.
Но недостаток Пушкина в данном случае был и достоинством. Англоцентризм Набокова был нормален в эпоху англо-французского межвоенья, и давал бонус в эпоху послевоенного доминирования англо-саксов. Но мир Пушкина И БАЙРОНА одинаково галлоцентричен. Если Набоков иронизирует над незнанием Пушкиным немецкого и английского языка, вынуждавшего его читать французские переводы, то сами тогдашние английские и немецкие авторы в свою очередь находились в колоссальной зависимости от французской литературы.
Упоминая о «сплине» в своём «Дон Жуане», Байрон тут же ссылается на французское происхождение термина.
«Итак, охотой занялись мужчины.
Охота в юном возрасте - экстаз,
А позже - средство верное от сплина,
Безделье облегчавшее не раз.
Французское "ennui" («скука» - прим.) не без причины
Так привилось в Британии у нас;
Во Франции нашло себе названье
Зевоты нашей скучное страданье».
Итак, что же такое знаменитый английский сплин? Ни что иное, как ФИЗИЧЕСКОЕ подражание недостаточно культурных островитян ЛИТЕРАТУРНОМУ ПРИЁМУ развитой французской цивилизации.
Байрон в образе персонажа французского романа.
Если грузины длительное время были чемпионами мира по шахматам среди женщин, то англичане завоевали себе место среди законодателей моды – для мужчин. При этом английский «Коко Шанель» Красавчик Бруммель, которым англичане до сих пор восторгаются, был сифилитиком с провалившимся носом и чистил сапоги шампанским.
Точно так же личная жизнь Байрона это подражание очень талантливого, но также недостаточно образованного английского ботаника приключениям главных героев современных ему французских романов. Но Бенджамин Констан, при всей декларируемой автобиографичности, не был похож на главного героя своего «Адольфа», и точно так же Шатобриан не был похож на героя «Рене». Писатель очень редко пляшет голый при луне, хотя подобные танцы постоянно описывает в своих произведениях. Пушкин, вслед за Байроном начал пляски бедер, но быстро остановился – потому что был более культурен, то есть, в данном случае, лучше знал культуру Франции и лучше её чувствовал.
Деревенские учителя, в общем, говорят правильные вещи. Однажды подобный учитель изобрёл на бис логарифмические таблицы. Евгений Онегин действительно был «лишним человеком», являясь альтер эго «лишнего поэта» - Александра Пушкина.
Какова причина написания этого произведения? Что этим хотел сказать автор? Набоков считает, что причина в имманентных свойствах пушкинского гения – но это не причина, а следствие. Пушкин решил художественную задачу так, как он её мог решить. Вопрос почему эта задача была поставлена.
С «Евгением Онегиным» Пушкин сел на пол и стал водить пальцем по губам: блям-блям, блям-блям.
И это было сделано СПЕЦИАЛЬНО. Пушкин стал специально писать ни о чём. Так же написаны «Домик в Коломне» и «Граф Нулин», и с тем же ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ пафосом.
Смысл «Онегина» раскрывается в черновом наброске предисловия к первой главе. Пушкин пишет:
«Да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и господ журналистов на достоинство, ещё новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Петроний, Вольтер и Байрон – далеко не редко не сохранили должного уважения к читателю и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски. – Смело предлагаем им произведение, где найдут они под лёгким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные. Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие оскорбительного перехода на личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы насмешливого легкомыслия…»
В опубликованном предисловии к началу поэмы Пушкин также писал:
«Несколько песен или глав «Евгения Онегина» уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости…»
«Благоприятные обстоятельства» это ссылка, отменно замечательно повлиявшая на добронравие автора, написавшего лёгкое благопристойное произведение, которое можно смело рекомендовать жёнам и дочерям (парафраз замечания Пирона, сделанного им искренне, но звучащего издевательски в устах поэта-порнографа, о чём Пушкин потом написал в одном из примечаний).
Иными словами, «Евгений Онегин» это пустяк для цензуры, которая только и в состоянии пропускать в печать такие вещи, а также резкое и ершистое, но всё же извинение подростка. Это «исправление» Пушкина, сосланного на Юг за политические эпиграммы, о чём он с юродством и говорит в черновике предисловия.
Мужская мода эпохи Пушкина. Её законодателями были конечно не англичане, а французы. Англичане в начале 19 века выкроили себе лишь некоторый сектор, и дальше этого гетто не продвинулись до сих пор. Что тоже неплохо, - у русских или немцев нет и этого.
Вероятно в подобном случае, всё бы ограничилось одной-двумя-тремя главами, но Пушкину (и публике) понравилось, и он написал большое произведение. В общем лучшее из того, что им написано.
И это тоже получилось не случайно. Пушкин почувствовал, что сюжетная линия для его поэмы не очень важна. Более того, из-за подражательного характера произведения она только мешает, ибо превращает свободные вариации в унылое переписывание (НЕИЗБЕЖНОЕ на том уровне русской литературной культуры).
Как это ни странно, именно отсутствие действия и делает «Онегина» так интересным для чтения. Представьте, что вся поэма написана в стиле уничтоженной «десятой главы» (сохранённой в отрывках). Там бойко, остроумно и смело пишется про историю и политику, но ведь это тоска смертная. (Я полагаю, что Александр Сергеевич вполне понимал, что британский юмор Байрона и Стерна будет неизбежно заменен на русской почве зубодробительными виршами.)
«Неинтересный сюжет» лишь усиливает подлинный интерес главного произведения Пушкина. Это «кубики русского языка». Только это не кубики для детей, состоящие из букв и слогов, а кубики для подростков и даже взрослых – кубики фраз, чувств, сравнений, рифм. «Евгений Онегин» это Илиада русского литературного языка, то, из чего современный русский язык сделан. Читать «Онегина», заучивать наизусть это настоящее наслаждение.
«Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони —
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он».
Это всё проговаривается, продумывается, прочувствуется, видится и слышится (ошибку в глаголе исправьте сами). Представьте, что вы не знаете русского языка и вдруг вам делают инъекцию его совершенного знания. И вы начинаете говорить по-русски, слышать и понимать русскую речь. Чувствовать её фонетику, ритм, стиль. Или какому-то разуму дали человеческое тело, и он начинает шикать, хлопать, прыгать, топать и скакать на одной ножке – всё так здорово, ловко и необычно. Вот почему изучение «Евгения Онегина» это вершина иностранного знания русского языка, и вот почему овладевшие русским языком иностранцы так радуются «Евгению Онегину».
Иллюстраций к «Евгению Онегину» очень много, и что бывает довольно редко, среди них много удачных. Это рисунок Самокиш-Судковской, художницы конца 19 века. Её упрекали в «излишней красивости», но ведь «Онегин» это в значительной степени ДЕЙСТВИТЕЛЬНО женский роман и женские иллюстрации здесь вполне уместны. Мысль, которая привела бы Набокова (преподавателя литературы в женском колледже) в бешенство.
Ну и конечно, зачем «Евгений Онегин» в переводе, совершенно непонятно. Это надо спросить у чудака Набокова. Переводить-то двуязычному прозаику и поэту конечно было очень интересно, это ясно. А вот дальше… Набоковский перевод не читал никто – как и все другие.
Но есть в «Онегине» и нечто иное. Иначе бы русскую культуру гнуло и ломило в Хорватию или Польшу. Это «иное» то качество, на которое я обратил внимание, говоря о структуре пушкинского «Памятника»: ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ИЗБЫТОЧНОСТЬ.
Уже первые строчки «Евгения Онегина» для полного понимания требуют комментариев на несколько страниц.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог».
Первая строчка это скрытая цитата из басни Крылова «Осёл и мужик»: «Осёл был самых честных правил». Осёл, нанятый сторожить капусту в огороде, её не тронул, но гоняя ворон, передавил копытами. То есть дядя честный дурак, простак.
(Иногда считается, что выражение «уважать себя заставил» это не только галлицизм, но и эвфемизм означающий кончину: «заставил всех встать», «заставил снять шляпу», «заставил почтить свою память». Это неверно, так как в конце главы прямо указывается на то, что Онегин едет к умирающему, но ещё не умершему родственнику.)
Кроме того, целиком четверостишие является прямым подражанием первой главе «Дон Жуана», где говорится о дяде главного героя:
«Покойный дон Хосе был славный малый…
Он умер, не оставив завещанья,
И стал Жуан наследником всего…»
Начало «Евгения Онегина» заковычено, это передача даже не слов, а мыслей главного героя:
«Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных».
Но странное дело, если не знать филологического контекста первого четверостишия, оно будет конечно прочитано неправильно, но это всё равно не скажется на общем смысле.
Если знать контекст, Пушкин написал: «Евгений считает, что его дядя прямодушный дурак, по-дурацки (то есть внезапно) заболевший смертельной болезнью и давший надежду на скорое получение наследства.
Если контекста не знать, то написано следующее: «Евгений считает дядю высоконравственным человеком, требующим таких же высоких качеств от родственников и заставляющий их заботиться о своем здоровье».
Продолжение строфы всё ставит на свои места и в том, и в другом случае:
«Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!»
И «плохой дядя» и «хороший дядя» одинаково бесит племянника.
А вот иллюстрация, несомненно очень бы понравившаяся Александру Сергеевичу. Ведь это 3D его наброска Онегина.
Первая строфа «Евгения Онегина» подражает стихам Байрона, но одновременно опирается на национальную традицию (ещё весьма тщедушную). Она также двусмысленна, но эта двусмысленность щадит невнимательного читателя.
В подобном ключе написана вся поэма. Комментарии (подчёркнуто неполные) Набокова к этому произведению составили тысячу страниц. Это произведение сложное и очень продуманное. Сны и предсказания Татьяны предугадывают дальнейшее развитие сюжета, сцена убийства Ленского и последней встречи Онегина с Татьяной происходят как бы во сне (в параллельной реальности). Твёрдое «нет» Татьяны выглядит вовсе не таким твёрдым, как это кажется, и конечно в целом «Онегин» является таким же сверхлитературным произведением, как «Дон Кихот» Сервантеса, весь построенный на аллюзиях к огромному пласту рыцарских романов. В данном случае это любовные романы 18 - начала 19 века.
С точки зрения литературоведа «Евгений Онегин» представляет собой немыслимый синтез заимствований и оригинальности. Это дьявольская шкатулка…
«Евгений Онегин» создает иллюзию огромной литературной традиции. Начав с ЭТОЙ отправной точки, русские КАК БЫ начали свою серьёзную литературу не с начала 19 века, а как минимум на сто лет раньше. Пушкин уничтожил культурную фору европейцев. Тогда как реальная традиция, - а «традиция» это прежде всего живая ткань литературной полемики, - возникла уже после смерти Пушкина.
Благодаря этому странному обстоятельству, русская культура оказывается автономной (закольцованной). Она может расти сама из себя. В начале 20 века её смахнули с планеты, в конце 20 исчезли и крошки – как будто не было. Что изменилось в мире? Ничего. В вечности всё что было русского, конечно, осталось. А вот живая жизнь…
А что было бы, если бы в 1917 с планеты смахнули всю западную цивилизацию? А тоже ничего – русским хватило бы себя, чтобы существовать дальше. Никакого вырождения бы не было. Даже на уничтожение после 1917 русским потребовалось три поколения унижений и убийств – чтобы окончательно заткнулись.
Подобная полнота и автономность уже содержится в Пушкине (конечно в потенциальном виде). Кстати, некоторые сегменты его мира так дальше и не развернулись, усохнув.
В заключение этой главы я бы посоветовал прочитать «Евгения Онегина» тем, кто его не читал во взрослом возрасте или не выучил в детстве хотя бы несколько строф.
Во-первых, вы увидите тот язык, на котором говорите, в его девственной чистоте. Этот язык создал Пушкин, а «Евгений Онегин» главное произведение поэта и произведение в максимальной степени послужившее основой современной русской лексики.
Во-вторых, - особенно это касается людей, склонных к интеллектуальным абстракциям, - вы увидите, насколько легко и насколько совершенно на нашем языке можно говорить дву- трех- и даже четырехсмысленности, раскрывающиеся постепенно, а может быть и никогда, но при этом не нарушающие общего хода мысли.
Сравнивая Лафонтена (баснописца, а не прозаика) с Крыловым, Пушкин заметил, что при том, что, конечно, Крылов знаменитому французу подражает, между ними есть существенная разница. Лафонтен, как и все французы простодушен (прямодушен, ясен), а Крылов, как все русские, имеет «весёлое лукавство ума».
Или, как грубо сказал семинарист Ключевский, и великороссы и украинцы обманщики. Только украинцы любят притворяться умными, а русские – дураками.
В конце концов, первый выпуск александровского Лицея дал двух великих людей: великого поэта Александра Пушкина и великого дипломата Александра Горчакова.
Свежие комментарии