Рассказы о животных 82. Герда и Суета

ГЕРДА:
Был холодный декабрь.
Херсонская область, вокруг — грязь, снег с дождём, а я — вся мокрая, голодная, шерсть в комьях. Бежала куда глаза глядят, нюхала воздух: пахло гарью, железом и... людьми .  
Вдали увидела группу ребят  — дроноводы. Они что-то чинили, курили, смеялись. А один сидел в стороне, уткнувшись в телефон, с лицом, как у промокшего кота.

Позывной у него был «Суета»  — ну надо же, а я-то как раз мастер устраивать её!  
Подбежала, грязными лапами  — прыг! — прямо на него. Вся форма в моих следах, а я уже лижу ему нос, уши, телефон — всё, что достаю. Он ворчал: «Да ну тебя...», но рука сама потянулась к карман . Дал кусочек сникерса. Потом ещё. А я прикипела  к нему, как репейник.
С тех пор бегала за ним хвостом :  
В блиндаже грела лапы свои.
Когда грустил — тыкалась мордой в колени.
Он говорил: «Ты, Герда, как несанкционированное ЧП  — ворвалась и всё перевернула». А я думала: «Зато теперь у меня есть свой человек. И он — самый лучший» .  
P.S.  А сникерс я всё-таки выпросила

СУЕТА:
Мне тогда было хреново. Девушка мозги пудрила. Письмо из дома, мороз, техника глючит. Сижу, туплю в телефон, чтобы не думать. И вдруг — бац! — на меня лезет этот грязный комок с глазами, как две консервные банки на солнце.
Я её отпихивал , она — липла . В кармане завалялся сникерс — отдал, надеясь, что отстанет. Не тут-то было! Пошла следом, как привидение. Ребята ржали: «Суета, ты чего, собачью свадьбу замутил?»    
Теперь вот таскаю за собой «хвост» . Говорю ей: «Герда, ты — мой служебный косяк» . А сам тайком кладу в миску сало  из своего ужина.

Чёрт, она же жизнь мне спасла  — не ту войну, так тоску...»  
ГЕРДА:
Сначала было холодно. Очень холодно. Я бежала за этим двуногим, которого все звали Суетой, потому что больше бежать было некуда. В столовую меня, конечно, не пускали - там свои правила. Но мой человек оказался хитрее.  
Он выжидал. Ждал, пока последний оператор доест свою еду. Ждал, пока повар отвернётся. И только тогда - быстрый свист сквозь зубы. Это был наш сигнал.  
Я научилась врываться неслышно, как тень. Он сажал меня между коленей, своим телом прикрывая от посторонних глаз. Его тарелка всегда оказывался наполовину полная- странно, ведь я видела, как он ел не больше других.  
"На, ешь," - бросал он, делая вид, что это ему не жалко. Но я-то знала. Он голоден.Знала по тому, как его пальцы иногда дрожали от голода. По тому, как он причмокивал, глядя на мою миску.  
Особенно запомнился день, когда он выменял у повара кусок говядины на 5 энергетиков. "Тебе поправляться надо," - пробормотал он, отворачиваясь, когда я лизала ему пальцы.  
Я толстела. Он - нет.  
По ночам, когда думал, что я сплю, он гладил мою шерсть и шептал что-то о доме. А однажды разбудил меня рывком - оказалось, я заскулила во сне. "Тише ты," - прошептал он, прижимая к себе. Но в голосе не было злости.  
Теперь я знаю: война - это когда кто-то голодный делится с тобой последним. Когда прячет тебе под шинель кусок хлеба. Когда называет "вонючкой", но ни за что не бросит.  
Мы больше не бездомные. Мы  теперь есть друг у друга.  
СУЕТА:
Однажды я притащил ей армейский суп — густой, с перцем, с кусками тушёнки. Герда набросилась на него, как будто не ела неделю, жадно хватая горячие куски.
Ребята  ошалели:  
— Ты что, ей солёное даёшь?! У собак почки отваливаются от этой дряни! 
Я тогда впервые за эту войну реально испугался)  
С тех пор — никаких общих котлов . Я стал отдавать ей свою кашу , даже если сам ходил полуголодный. Брал чистый рис, разбавлял  его в воде до состояния «киселя» — чтоб легче было глотать. Повар сначала крутил у виска:  
— Суета, ты чё, на диете?   
А потом... начал тихонько подкладывать  мне лишнюю порцию. Без слов.
Герда ела из такой же миски, как у нас . Не из консервной банки, не с земли . И когда она, наконец, перестала выглядеть как ходячий скелет, я понял: это не я её кормлю. Это она меня спасает.   
P.S. Когда, в столовой говорят «собакам нельзя» , я просто ставил свою миску на пол . И весь взвод молчал. Потому что она — своя . И точка.ГЕРДА:
"Всё началось с шепота за спиной моего хозяина. Он — человек добрый, но слишком мягкий, вечно суетится, всем угождает. А тут на него давить начали... Принимали доброту за слабость    
Сначала просто ворчали: «Опять эта собака тут!» , «Вонь невозможная!» . Потом громче: «Выгони её, или мы сами разберёмся!» . Суета мялся, гладил меня по голове, а в горле стоял ком, когда отвечал: «Она же никому не мешает!» . 
А потом пришли те, у кого глаза злые . Один даже автомат поправил и сказал: «Следующий раз — без предупреждения» . Хозяин тогда посерел весь, но только крепче обнял меня за шею.  
Я не дура — понимала, что дело пахнет не просто ссорой. Но знала и другое: мой хозяин, не отдаст меня на пулю.  
В ту ночь он украдкой вывел меня по системе  блиндажей — не выгонять, а спрятать в нерабочей бане. «Ты потерпи, Герда…»  — бормотал он, а сам руки сжав руки в кулак. Он подпер дверь шваброй и закрыл меня, чтобы не попадаться злым людям на глазах. 
Теперь я неофициальный сторож  — днём охраняла своего хозяина, а ночью возвращаюсь в баню. Пусть злые думают, что победили. Мы с хозяином — тихий заговор. И если кто тронет меня, он, наконец, перестанет суетиться … и покажет, что у добрых тоже есть зубы.
СУЕТА:
Все началось с глупостей — кто-то сказал, что от Герды "разит псиной". Ну да, конечно. Как будто в этом проклятом блиндаже пахнет розами. Мы же неделю не мылись, носки сохнут на печке, а в углу протекает. Но нет, надо же было найти крайнюю — нашли мою Герду.
Теперь она жила в этой бане. Я носил ей еду, нашел матрац, чтобы ей было удобно спать, и постелил его на пол. По ночам, каким-то образом открывала дверь, и бежала ко мне под кровать, чтобы ее никто не видел, возможно боялась меня потерять.ГЕРДА:
Был вечер, я прижалась к кроссовкам Суеты, когда в блиндаж ввалился Хабр. Его жирная физиономия покраснела от холода, а маленькие глазки бегали по углам, выискивая, к чему бы придраться. Как всегда.   
— Опять твоя шавка тут, Суета?  — хрипло бухнул он, отдуваясь.
— Я же сказал — убрать!   
Суета молча провёл рукой по моей спине. Я чувствовала, как его пальцы сжимаются в кулак.  
— Она не мешает , — тихо ответил он.  
Хабр фыркнул, и его двойной подбородок затрясся:  
— Мешает! Воняет, лает, когда не надо!  
Я видела, как его потные кисти сжимают кулаки. 
До Суеты у меня были хозяева, которые так же размахивали руками, когда хотели казаться важными.  
Суета вдруг поднял голову. Его голос прозвучал чётко, без дрожи:  
— Ты знаешь, Хабр, собака — лучший друг человека. Не ты, не ребята, не командиры. Она. Потому что пока вы тут решаете, кто кому должен, кто кого предал — она просто рядом. Без условий. Без требований….
Он сделал паузу, глядя Хабру прямо в глаза.  
Хабр покраснел ещё сильнее. Его толстые губы задрожали:  
— Ты... ты мне устроил тут...   
— Правду?  — перебил Суета. — Да. И знаешь что? Она хотя бы не предаст. В отличие от некоторых.   
Хабр задохнулся от злости, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпался песок.  
А Суета разломил свое печенье пополам и сунул мне половину.  
— Ешь, Герда. Пока я жив — ты будешь жить.   
И я знала — это правда. Потому что он был человеком. А они — просто люди.
СУЕТА:
Хабр ненавидел Герду с самого начала. Для него она была не боевой собакой, а обузой – лишним ртом, вонючей псиной, которая только мешает. Для него это была просто грязная дворняга, от которой нужно избавиться.  
А меня он назвал единоличником. Потому что я осмелился пойти против его приказа. Потому что выбрал верность этой собаке вместо слепого подчинения. Для него это было непростительно – иметь своё мнение, свою правду. Он привык, что его слово – закон, а тут какой-то Суета со своей принципиальностью.
Но я не единоличник. Просто иногда один честный человек – это уже армия.ГЕРДА:
В тот день всё началось как обычно. Я проснулась в бане, где мне было тепло и уютно. Скоро должен был прийти мой хозяин — Суета, чтобы покормить меня. Мы с ним были неразлучны, и каждое утро я ждала его шаги, его голос, его руки, которые так бережно накладывали еду в мою миску.  
Но в этот раз всё пошло не по плану. 
После завтрака Суета уехал в тыл — купить мне витамины, корм, новые миски. Я осталась ждать, свернувшись калачиком у порога. И тут почувствовала — что-то не так. Вокруг засуетились люди, чьи голоса звучали непривычно напряжённо. Потом ко мне подошли люди Хабра. Я не хотела уходить, вырывалась, но они взяли меня на руки и понесли к машине. Сердце бешено колотилось — я понимала, что меня увозят.  
Дорога казалась бесконечной. Когда машина остановилась, меня высадили в глухом лесу, в 15 километрах от лагеря. Чужие люди уехали, а я осталась одна среди незнакомых деревьев. Но я не могла сдаваться.  
Я побежала.  
Двенадцать часов я блуждала по лесу — продиралась сквозь кусты, перепрыгивала канавы, шла против ветра, который нёс запахи в сторону лагеря. Лапы болели, но мысль о Суете гнала меня вперёд. Я знала: он ждёт.  
И вот — знакомые силуэты, родные запахи. Я мчалась, не чувствуя усталости, пока не ворвалась в блиндаж.  
Там сидел Суета. Он был один, голова его была опущена, а плечи слегка вздрагивали. Но когда он поднял глаза и увидел меня — время будто остановилось.  
Он вскочил, и в его взгляде было столько радости, столько облегчения, что я поняла: это мой дом. Это мой человек. И больше никто и ничто не разлучит нас.  
Я подбежала, тыкаясь мордой в его ладони, а он обнял меня так крепко, будто боялся, что я снова исчезну.  
Мы снова были вместе. И это было главное
СУЕТА:
Я,, обыскал все. Оббежал каждую щель, заглянул под каждый брезент — Герды нигде не было. Командир Хабр отводил глаза: "Приказано было вывезти, запах мешал". Я не кричал, не ругался — просто сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.  
День превратился в кошмар. Я носился по местности , звал её, свистел знакомым свистом, которым всегда подзывал. В голове крутилось: "А вдруг подорвалась? А если заблудилась?" Грудь горела, но я не мог остановиться.  
К вечеру я вернулся в блиндаж опустошённый. Сегодня впервые за все СВО мне хотелось просто сесть и заплакать. Я уткнулся лицом в ладони, когда вдруг...  
Шорох. Тяжёлое дыхание. И тёплый комок шерсти плюхнулся мне на сапоги.  
Я замер.  
Поднял голову — передо мной сидела она. Вся в репьях, с грязной шерстью, язык высунут, а глаза... Боже, эти преданные глаза! Она смотрела на меня так, будто говорила: "Ну вот, нашла тебя, дурака!"  
Я схватил её в охапку, не обращая внимания на грязь. Она тыкалась мокрым носом мне в шею, а я смеялся сквозь ком в горле: "И как ты меня отыскала, а? Как, глупая?"  
Герда ответила мне просто — тёплым языком в щёку. Больше ничего и не нужно было.  
Мы сидели так долго. Я гладил её дрожащими руками, а она прижималась ко мне всем телом, будто боялась, что я опять исчезну.  
В тот вечер я понял — вот оно, самое важное, моя  собака вот: которая пройдёт через ад, но вернётся. Потому что ты — ее дом.  
И никакой Хабр с его приказами этого не изменит.
СУЕТА:
После того, как она прибежала в наш блиндаж, я понял, что не отпущу ее ни на минуту. Она стала частью меня, и мы были везде вместе. Да, вокруг были замечания о том, что не место ей тут, но мне уже плевать. Герда была моей надежностью, моей радостью в этом мраке.
Мы ждали генерала, который должен был проверить нашу подготовку к очередной боевой задаче. Когда он наконец приехал, нас построили. Место было скрытым, чтобы не попасть под прицел вражеского дрона-разведчика. Герда стояла рядом со мной, как статуя, не шевеляясь, несмотря на всю напряженность ситуации.
Генерал сразу обратил внимание на нее. Он подошел, погладил ее голову и сказал: "Хорошая собака". Это простое высказывание стало для меня важным знаком.
Когда генерал подошел ближе, его взгляд остановился на Герде. Она стояла рядом со мной, вытянувшись в струнку, как настоящий солдат. Ее уши были насторожены, хвост неподвижен — она даже не поскулила, будто понимала всю важность момента.  
Генерал удивленно поднял брови.  
— "Она что, в строю стояла?"  — спросил он, оглядывая нашу шеренгу.  
Я кивнул:  
— "Так точно. С самого начала построения. Не шелохнулась."   
Генерал усмехнулся, потрепал Герду по загривку.  
— "Дисциплинированная. Таких и среди людей не всегда найдешь."   
Его слова разрядили обстановку. Даже самые строгие офицеры перестали коситься в нашу сторону. 
После построения я понял, что не могу оставлять все как есть. Я решился подойти к генералу на прямую. С напряжением в сердце я попросил разрешения, чтобы Герда жила с нами и никто не трогал ее. И тогда он ответил: "А почему нельзя? Конечно можно и нужно. У меня у самого немецкая овчарка, и вообще животных нужно любить".
В тот момент я не упомянул о человеке с позывным Хабр, который раньше специально дал приказ вывезти Герду от меня, чтобы я с ней больше не увиделся. Я не хотел портить эту прекрасную минуту. Теперь я знал, что моя Герда будет со мной, и это было главное. Я почувствовал, как что-то внутри разжалось. Теперь никто не сможет забрать ее у меня.  
Но в голове все равно крутилась мысль о Хабре. О том, как он пытался разлучить нас. Пусть теперь попробует что-то сказать — теперь у Герды есть высшее прикрытие.
ГЕРДА:
Во время построения, я чувствовала, как Суета напрягся — его пальцы слегка сжали мой ошейник, но не больно, а так, будто хотел сказать: «Стой, не двигайся» . Я и так не собиралась. Я знала, что это важно.  
Я учуяла Генерала раньше, чем увидела: худощавого телосложения мужчина, со шрамом на лице, кожа ремня, резкий запах табака. Генерал.   
Он остановился перед строем, и все замерли. Я видела, как люди вытягивались, как задерживают дыхание. Суета стоял прямо, и я тоже. Не шевелиться. Не подвести.   
Потом генерал повернулся и пошел прямо к нам. Его глаза — жесткие, как камень — вдруг смягчились, когда он наклонился. Большая рука опустилась мне на голову.  
— "Хорошая собака" , — сказал он.  
Я не зарычала. Не лизнула ему пальцы, как щенок. Я просто смотрела ему в лицо и думала: «Если он скажет „убрать её“ — Суета снова будет горевать».  
Но генерал засмеялся и потрепал мне шерсть. Его голос прозвучал громко, чтобы все слышали:  
— "Она в строю стояла? Как боец?"   
И тогда я поняла — мы выиграли.  
А ещё я запомнила запах Хабра — того, что дал приказ меня увезти прочь. Если он снова появится, я не залаю. Но зубы покажу.
СУЕТА:Когда проходило построение, у Хабра — грудь была колесом, а глаза бегали.  
— Герда! Ко мне! — голос Хабра звучал так сладко, будто он разливал по фронту мёд, а не приказы.  
Она остановилась в метре от него, уставилась жёлтыми глазами прямо в лицо. Хабр потянулся погладить её, но рука дрогнула — будто боялась, что генерал заметит, как собака напряглась.  
— У нас тут свои традиции, товарищ генерал! — Хабр хлопал Герду по боку, но та резко отшатнулась, будто от плевка. — Преданней существа не найти!  
Генерал кивнул, улыбнулся. А я видел, как Герда тихо отошла ко мне, прижала голову к колену. "Зачем он так?"  — будто спрашивала.  
Она помнила. Помнила, как он орал на меня: "Суета, ты единоличник! Ты тут не для собачьих нежностей!"  Помнила кузов тёмный буханки , куда её затолкали.  
Теперь Хабр улыбался генералу, а Герда тихо рычала ему в спину. Не громко. Так, чтобы слышал только я.  
— Молодец, — прошептал я ей, пряча ухмылку.
— Пусть играет. Мы-то знаем правду.  
Генерал уехал, Хабр сразу скинул маску. Герда снова стала для него просто собакой.  
А я сел на ящик из-под патронов, достал кусок сала (припасённый специально для Герды) и сказал ей тихо:  
— Ты права, девочка. Я таких, как он, никогда не любил. Ни в гражданке, ни здесь. Эти вечные подлизы, готовые продать хоть мать, хоть родину, лишь бы звёздочку на погонах прибавили и медальку повесили.
Герда жмурилась, жуя сало, а я гладил её по голове, вспоминая, как мне ещё в другой части  предлагали «поступиться принципами» ради повышения. Тогда я послал того майора куда подальше. И сейчас, хоть мне и приходится терпеть Хабра, но гнуть спину — никогда.  
— Запомни, Герда, — сказал я, а она подняла на меня умные глаза, — мы воюем не за их погоны. Мы воюем за тех, кто остался дома. За землю. За правду.  
Она ткнулась мокрым носом мне в ладонь, будто соглашаясь. А за стеной блиндажа слышался голос Хабра — он орал на кого-то, выгораживая себя за очередной косяк.  
Но нам было всё равно.
ГЕРДА:
Я помню. Помню тёмный кузов, крики, его лицо, перекошенное злобой, когда он кричал на моего человека. «Не для собачьих нежностей»
Они все думают, что я просто собака . Не понимаю слов. Но я слышу больше, чем они говорят. Слышу фальшь в голосе Хабра, трусость под его громкими приказами. А мой человек… он пахнет правдой. Даже когда молчит.  
И когда я рычала сегодня тихо, только для него, это был мой ответ. Я не умею врать. Не умею притворяться. Если ты мой — я умру за тебя. Если нет — даже кусок мяса от тебя не возьму.  
А этот… пусть лает на своих подчинённых. Мы с моим человеком знаем, за что воюем. И сало, которое он мне сейчас даёт, — вкуснее чем ложь. Потому что оно — наше. Честное.
СУЕТА:Каждый день — одно и то же: ночные обходы, блиндажи, бесконечное дежурство. Со мной всегда Герда — моя немецкая овчарка. Верная, умная, чуяла опасность раньше, чем кто-либо из нас. В ту ночь я отработал свой час, сдал пост и пошел в баню. Просто смыть с себя эту вечную грязь и усталость.  
А утром — донос. Один из офицеров доложил Хабру, что я, мол, бросил пост и смылся париться. Автомат, дескать, оставил, а сам — в баню. Чушь, конечно. Но я знал: дело не в бане, а в Герде. Кто-то невзлюбил, что у меня есть преданность, которой у них нет.  
Хабр вызвал меня. Глаза узкие, голос хриплый: «Ты че, тварь, ахуел?»  — и толчок в грудь. Я не стал оправдываться. Ответил тем же. Завязалась драка. Он вдвое больше, сильнее — но я не сдался. Те, кто заходили, просто стояли и смотрели. Не их дело.  
После этого я понял две вещи. Первое: Герду надо увозить. Второе: здесь мне не служить.  
Может, проиграл тот бой. Но не войнуСУЕТА:
Я сидел у входа в блиндаж, курил уставные сигареты, и смотрел на Герду. Моя овчарка, верная, умная, всегда такая резвая, теперь двигалась осторожно, будто берегла себя. Ее живот, раньше подтянутый и крепкий, стал округлым, а взгляд — каким-то отстраненным, будто она уже чувствовала, что внутри нее теплится новая жизнь.  
Мысли путались. Здесь, на передовой, где  холод и грязь, каждый день — борьба за выживание, щенки не имели шансов. Даже если бы они родились крепкими, кто бы их выходил? Я не мог варить каши, следить за каждым, греть их у огня — у меня были другие задачи, другие обязанности. А бросить их на произвол судьбы... Нет, это было невозможно.  
Время текло быстро, как вода сквозь пальцы. Решение нужно было принимать сейчас.  
— Герда, — тихо сказал я, проводя рукой по ее шерсти.
— Нам нужно уезжать.  
Она посмотрела на меня, будто понимая.  
В тыл. Только там у нее был шанс. Только там щенки могли выжить.  
Я поднялся, стиснув зубы. Завтра — никаких отсрочек. Завтра мы едем.

ГЕРДА.
Я чувствовала его тревогу. Он сидел рядом, гладил меня, но пальцы его были напряжены, а взгляд — далеким. Я знала этот взгляд. Он так смотрел, когда нужно было принимать трудные решения.  
Мой живот тянул вниз, тело менялось, и инстинкт шептал: скоро будет новое, хрупкое, мое. Но вокруг — только холодная земля, ветер, да глухие удары где-то за лесом. Здесь щенки… не выживут. Я это понимала. Даже если бы я грела их собой, даже если бы он помогал — здесь не было места для маленьких, беззащитных жизней.  
А потом он сказал: «Герда, нам нужно уезжать».   
Я прижала уши, но не от страха — от согласия. Он всегда знал, что делать. Если везет — значит, там будет тепло. Значит, будет шанс. Я легла рядом, уткнувшись мордой в его сапог, и вздохнула. Пусть едем. Пусть будет трудно — но мы уже проходили через трудное. Главное, что мы вместе.   
А щенки… они должны житьСУЕТА:
Утро выдалось серым и промозглым. Я уже заканчивал собирать свои пожитки, когда за стеной блиндажа раздался резкий звук тормозов. Выглянув наружу, я увидел знакомую машину.  
Из автомобиля вышел он — тот самый генерал, что когда-то назвал Герду "самой дисциплинированной собакой". Его форма была подтянута, а лицо оставалось непроницаемым, как всегда.  
— Ну что, СУЕТА, собрался в самоволку? — сухо пошутил он, окидывая меня взглядом. 
Герда, услышав голос, осторожно поднялась и потянулась к нему, будто чувствуя, что этот человек может помочь. Генерал наклонился, позволив собаке обнюхать свою руку.  
— Вижу, ситуация не изменилась к лучшему, — констатировал он, бросив взгляд на округлившийся живот овчарки. 
Я молчал, не зная, что сказать. Но генерал и не ждал ответа.  
Генерал впервые назвал меня "папашей" ещё до отъезда в тыл. В тот самый момент, когда я стоял перед ним, сжимая в руках вещмешок, а Герда осторожно прижималась к моим ногам.
— Ну что, папаша, — сказал он, бросив взгляд на округлившийся живот овчарки, — похоже, тебе предстоит нелёгкая миссия.
Я растерялся от такого обращения. Генерал же, не обращая внимания на мою реакцию, продолжил:
— Война войной, а жизнь берёт своё. Особенно собачья. Так что собирайся, папаша, едь устраивай свою "семью".
Он вдруг спросил:
— Имён будущим щенкам уже придумал, папаша?
Я молчал, не зная что ответить. Мысль о том, что щенки вообще выживут, казалась мне несбыточной мечтой.
— Ладно, — хмыкнул генерал, — успеешь. Главное — довезти "маму" в целости и сохранности.
Дорога в тыл  показалась бесконечной. Герда лежала на заднем сиденье, а я сидел, стиснув зубы, боясь, что это всего лишь сон. 
С тех пор он неизменно называл меня "папашей" — когда узнавал, как обустроена Герда в новом жилище, когда спрашивал о её состоянии. Это прозвище звучало неожиданно тепло из уст обычно сдержанного командира.
Наступило утро, когда Герда отказалась от еды.  
К полудню в вольере уже пищали 7 крошечных комочков — пять угольно-черных и два с рыжими подпалинами. Герда, уставшая, но счастливая, старательно вылизывала каждого.
И только когда родились щенки, я понял, почему генерал так упорно называл меня "папашей" ещё до их появления на свет. Он, видевший сотни смертей, возможно, единственный из всех понимал — на этой войне нам отчаянно нужны были не только солдаты, но и те, кто дарит жизнь. Даже если это всего лишь собачья семья.
3 дня спустя  Герда уже резвилась. Ее шерсть снова заблестела, а движения стали увереннее. Каждый день я варил ей кашу на курином бульоне, строго следуя указаниям ветеринара.
Я каждый день стоял и смотрел, как щенки неуклюже тыкались в теплый живот матери. И впервые за долгое время почувствовал — мы победили. Не на поле боя, а здесь, в этой тишине, где вместо смерти пришла жизнь.

ГЕРДА:
Я лежу на старом одеяле, прислушиваясь к сопению щенков. Они такие тёплые, такие глупые... и такие живые.  
Когда-то я думала, что война — это только грохот и страх. Но оказалось, она бывает разной. Вот он, мой человек, сидит на корточках, осторожно перебирая пальцами шерсть одного из малышей. Его руки, привыкшие к к автомату и пульту для дронов, теперь дрожат от нежности.  
Щенки тычутся мордами в живот, скулят во сне. Мой человек смеётся — настоящим, не придуманным смехом. И я понимаю: мы выиграли не сражение, а нечто большее.  
Война отняла у меня многое. Но дала это — семерых глупых комочков, одного двуногого, которые стали семьёй. И ради этого стоило выжить.СУЕТА:
Дорога домой казалась бесконечной, но каждый километр был наполнен теплом и надеждой. Отец, обычно сдержанный, то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, где на одеяле копошились щенки, а Герда, уставшая, но спокойная, прижималась к ним, будто прикрывая своим телом.  
— Ну, папаша, — вдруг сказал отец, повторяя слова генерала, — теперь ты в ответе за целый отряд.  
Я улыбнулся. Эти "чёрные комочки", как назвали их пограничники, уже стали частью нашей семьи. На каждой остановке люди подходили погладить Герду, умилялись щенкам, а некоторые даже оставляли для них еду — творог, курицу, бутылки с водой. Война где-то далеко, а здесь, на этой дороге, было что-то большее — обычная человеческая доброта.  
Крымский мост. Очередь, рентген, вопросы.  
— Что там у вас? — строго спросил офицер.  
— Семья, — ответил я, и отец засмеялся.  
Щенков вынесли на руках, завернутых  армейский плед. Пограничники, увидев их, смягчились:  
— Проезжайте, только аккуратнее. Маме-героине поклон от нас.  
Последние километры. Герда, почувствовав знакомые запахи, заволновалась, тыкалась носом в стекло. А когда мы свернули к дому, она вдруг тихо заскулила — будто узнала это место.  
— Миссия выполнена, — сказал отец, кладя руку мне на плечо.  
Но я знал: это только начало. Впереди — первые шаги щенков, их звонкий лай, прогулки, а потом и новые дома для каждого. 
И где-то там, на фронте, генерал, наверное, улыбнётся, услышав в донесении: "Папаша" справился.  
А пока — тишина, тёплый свет в окне, Герда и семь счастливых комочков, ради которых стоило пройти через всё.
(На фото я какой-то уставший)

ГЕРДА:
Дорога домой — это запах бензина, тряска и его голос, который повторял: «Терпи, Герда, скоро». Я терпела. Каждые два часа он останавливался, гладил меня по загривку, подносил к носу миску.
«Ешь, — шептал, — им ведь тоже нужно».   
А щенки... Они родились в тишине, не под взрывы, а под шёпот людей. Я вылизывала каждого, запоминала их запах: пять — угольных, как ночь, два — с огнём в шерсти, как закат. Они тыкались в меня, слепые и жадные, а я думала: теперь мы — стая.  
На Крымском мосту мужчины в форме заглянули в коробку, и один вдруг улыбнулся:  
— Смотри-ка, диверсанты!  
Но его пальцы были осторожны, когда он поправил одеяло.  
Дом, как родной. Здесь теперь, щенки будут делать первые шаги, спотыкаться, кусать друг друга за хвосты. А ночью я всё так же сторожа их сон, но уже не вздрагиваю от прилетов.  
Суета сел рядом, и протянул кусок сникерса (как тогда, в окопах) и говорит:  
— Всё, мама, мы дома.  
И я виляю хвостом. Потому что он прав.  
Герда охладилась , пока я был на службе СУЕТА:
Дни шли, и шестеро щенков крепли на глазах — пузатые, шустрые, с мокрыми носами, они уже вовсю дрались за молоко и ползали по коробке, оставляя за собой следы маленьких лап. Но тот, седьмой — черно-рыжий, тихий, — так и оставался в стороне. Он не боролся за место у Герды, не пищал, когда его задевали братья, лишь слабо шевелился, когда я подносил его к соскам.  
Я назвал его Огонёк  — за рыжий подпал на груди, будто тлеющий уголёк. Каждые два часа я заворачивал его в тёплую ткань, капал молоко из пипетки, массировал ему животик, как научился по видео из интернета. Герда иногда подходила, обнюхивала его, но быстро отвлекалась на остальных — тех, кто явно выживет без моей помощи.  
— Держись, малыш, — шептал я, чувствуя, как его крохотное тельце становится всё легче.  
Однажды утром Огонёк открыл второй глаз  — мутный, но живой. Он даже попытался поднять голову, когда услышал мой голос. Это было чудо! Я смеялся, звал отца, а Герда, будто поняв, вдруг аккуратно лизнула его, уложив рядом с собой.  
Но к вечеру он снова ослаб. Его дыхание стало прерывистым, а лапки — холодными. Я завернул его в свой свитер, прижал к груди и сидел так до рассвета, гладя его между ушами и говоря что-то бессвязное — о том, как мы будем бегать по двору, как он перерастёт всех, как я куплю ему красный ошейник…  
Огонёк ушел тихо, даже не пискнув. Просто перестал дышать у меня на ладони.  
Я не плакал. Просто завернул его в тот самый армейский плед, в котором мы везли их всех домой, и выкопал ямку под старым дубом. Положил туда же игрушку — мячик, который он так и не успел погрызть.
— Прости, — сказал я. — Я очень старался.  
Герда подошла, ткнулась носом в землю, потом в мою руку. А через неделю, когда остальные щенки уже носились по двору, я нашёл у дуба дикий цветок  — ярко-рыжий, как тот самый подпал на груди у Огонька.  
Отец молча положил руку мне на плечо. Мы оба знали: иногда даже самое большое старание  не побеждает судьбу. Но оно точно делает нас людьми.  
А вечером я впервые увидел, как шестеро оставшихся «комочков» дружно спят, прижавшись к Герде. И понял: Огонёк не зря боролся  — он подарил мне эту большую любовь к жизни, хрупкой и ценной.  
ГЕРДА:
Я помню его запах — слабый, едва уловимый, не такой, как у других. Мои щенки толкались, пищали, кусали соски, а он... просто лежал. Когда хозяин брал его на руки, я чувствовала: он боится. Боится, что этот комочек шерсти слишком быстро остынет.  
Я подходила, обнюхивала Огонька — он пах молоком и чем-то чужим, больным. Но я должна была  кормить остальных. Они требовали сил, а мои соски уже болели. Иногда я лизала его, укладывала рядом, но... он не реагировал, как должны реагировать щенки. Не тыкался носом в живот, не перебирал лапками.  
А потом он открыл глаза. Всего на мгновение. Я увидела в них то же, что и в глазах хозяина — надежду. В тот день я прижала его к себе, хоть он и не мог сосать. Может, тепло моего тела согреет его лучше, чем эти странные тряпки и пипетки?  
Но к ночи его сердце билось так тихо, что я едва слышала. Хозяин не спал. Я легла рядом, положила голову ему на колени: «Я здесь. Мы вместе».  
Когда Огонёк ушел, его дыхание стало... пустым. Я лизнула его в последний раз — прощай, маленький.  
Потом хозяин закопал его под деревом. Я наблюдала, как земля скрывает армейский плед. И хотя щенки требовали внимания, я подошла к нему, ткнулась носом в ладонь:
«Ты не один. У тебя ещё есть мы».  
Теперь я иногда подхожу к дубу. Нюхаю цветы, что выросли там. Они пахнут не так , как он... но что-то общее есть.  
А ночью, когда все спят, я проверяю остальных — тычусь носом в их животы, слушаю ровное дыхание. И если кто-то во сне вздрагивает, я немедленно  прижимаю его ближе. Потому что теперь я знаю: жизнь — это не только радость. Это ещё и шесть пар глаз, которые смотрят на меня с доверием. И две руки, которые гладят меня по голове, когда им больно.  
Мы выжили. Значит, Огонёк — не зря.
Не предадут, не кинут, не подставят, и за обиду вам не отомстят никак. В беде не бросят, умирать вас не оставят... Любить учитесь, люди, у собак.Дни шли, и шестеро щенков росли не по дням, а по часам. Мы варили им детскую кашу, а Герду кормили четыре раза в сутки - она трудилась, как настоящая мать-героиня.
Вскоре комочки превратились в крепких, бойких псов, и пришло время их раздавать.
Четверо из них отправились на фронт - их обучали искать мины, спасать раненых, быть чуткими и бесстрашными. Они стали частью той силы, что защищает нашу землю. А двоих мы оставили в Майкопе.
Я не знаю, где они сейчас, как сложилась их судьба. Может, один сейчас вынюхивает мины в разбомбленном поле, а другой сторожит блокпост, прислушиваясь к каждому шороху. Возможно, кто-то из них уже спас десятки жизней, а кто-то сам стал героем в глазах солдат, которые его полюбили.
Но я знаю одно: они - храбрые.
Как их мать, Герда. Как их брат, Огонек, который боролся до конца. Как те, кто сейчас там, на передовой, - и люди, и псы.Иногда я смотрю на фотографии, которые нам прислали перед отправкой: щенки в «рабочей» экипировке, с серьезными глазами, но всё те же — с мокрыми носами и знакомыми рыжими подпалинами. И мне кажется, что Огонёк где-то рядом с ними. Не в земле под дубом, а в их отваге, в их преданности, в том, как они, не раздумывая, идут вперёд.
Война забирает многое, но она же показывает, насколько сильными могут быть даже самые маленькие существа. Ты дал им шанс — а они его оправдали. И пусть мы не знаем, где они сейчас, главное - они не пропали зря. Каждый их вдох, каждый шаг - это еще один шаг к миру.
А под дубом, где лежит тот рыжий цветок, теперь растут еще два - будто земля благодарит за тех, кто ушёл воевать. И за тех, кто остался жить.
Конец.
Взято с канала Герды.