Встречаясь с людьми из России, глубокий старик Керенский не раз умолял: «Я вас очень прошу, скажите вы там у себя: не бежал я в женском платье из Зимнего дворца, ну не бежал! Слушайте, есть же в Москве серьёзные люди! Я не могу умереть спокойно, пока про меня в ваших учебниках пишут эту чудовищную клевету!
» Тщетно. Миф о побеге Керенского в форме сестры милосердия (сочиненный, говорят, самим Лениным) оказался неистребимым…
На самом деле Керенский не только не бежал из Зимнего в женском платье — он вообще оттуда не бежал. Утром 25 октября Александр Фёдорович, оставив Временное правительство заседать в Малахитовом зале, вместе с двумя адъютантами сел в открытый автомобиль и отправился в Гатчину, навстречу подходившим к Петрограду эшелонам с войсками. Их нужно было поторопить: большевики уже захватили банки и телеграф, к Зимнему пока не совались, но ясно было, что скоро пойдут на штурм. На министре-председателе было драповое пальто английского покроя и серая фуражка, которую он всегда носил. Над автомобилем развевался национальный флаг. На улицах было относительно спокойно. Красногвардейские патрули стояли повсюду, но всё больше жались к кострам — ночь и утро выдались по-зимнему морозными. Машину Керенского красногвардейцы не остановили — кто-то просто проводил равнодушным взглядом, а иные и отдали честь. В Гатчине никаких эшелонов с войсками не оказалось, пришлось ехать дальше. Только утром 26 октября Керенский добрался, наконец, до своих — генерала Краснова и его казаков. Их было всего несколько сотен. Вскоре пришла телеграмма: Зимний взят, Временное правительство арестовано, власть в Петрограде в руках большевиков.
В ожидании невесть чего, засели в Гатчине. Керенский отдыхал в отведённой ему комнате на втором этаже Гатчинского дворца, когда к нему постучал знакомый эсер: «Там внизу у Краснова — парламентёр от большевиков, матрос Дыбенко. Он требует вас выдать и за это обещает пропустить казаков обратно на Дон. Генерал уже согласился».
Вот тут-то пришлось переодеваться и бежать. Керенскому впопыхах сунули матросский бушлат, бескозырку, огромные автомобильные очки. Маскарад удался: Александра Фёдоровича не узнали, он выбрался из дворца и сел в автомобиль. Через пару часов бывший глава правительства спрятался в доме лесника — отныне ему предстояло жить в России на нелегальном положении. Его карьера, мгновенно вспыхнув, чиркнула по небу яркой кометой и погасла.
Место рождения – Симбирск, дата рождения 22 апреля
Саша с матерью. 1883 г.
В дни триумфа Александра Фёдоровича, бывало, прославляли в стихах, например вот в таких:
«Ты вышел из гущи народа, из сердца среды трудовой».
Это было неправдой. Его дед, как и прадед, был потомственным сельским дьяконом (село называлось Керенки), и только отец свернул с проторенной дорожки «духовного ведомства». Фёдор Михайлович начал с простых учителей русского языка, а дослужившись верой и правдой до директора Симбирской классической гимназии и чина статского советника, получил потомственное дворянство. Другой дед, по матери — подполковник Адлер, потсдамский немец и дворянин. И только по материнской линии мать Керенского Надежда Александровна вела свою родословную от крепостных крестьян, «из сердца среды трудовой».
В Симбирске Керенские близко сошлись с семьёй Ульяновых. Илья Николаевич, как известно, был директором народных училищ Симбирской губернии —как же ему было не сойтись с директором гимназии Керенским. А дамы — Надежда Александровна Керенская и Мария Александровна Ульянова — сошлись на том, что обе любили музицировать на рояле. Словом, Саша Керенский и Володя Ульянов родились не просто в одном городе — в одном кругу. Причем 22 апреля родился именно Саша, а не Володя (по старому стилю тот появился на свет 10-го, а 22-м это число стало считаться после революции). Но ни в детстве, ни позже эти двое не познакомились: слишком велика была разница в возрасте — 11 лет. И все же Саша своего будущего врага запомнил, рассказывал потом:
«Он нравился девчонкам: хотя и невысокого роста, но красивый. Две соплячки — мои сверстницы были влюблены в него, уже взрослого юношу».
Сашу, набожного и кроткого мальчика, Володя поражал тем, что был атеистом и, как рассказывали, бросил нательный крест в ведро. Когда Илья Николаевич Ульянов умер, старший Керенский с ног сбился, хлопоча о пансионе для вдовы друга. А через год в семье Ульяновых случилось новое несчастье: за покушение на императора арестовали и казнили старшего сына, Александра. И тут снова Фёдор Михайлович подставил дружеское плечо: Владимир и Ольга как раз сдавали выпускные экзамены на аттестат зрелости, а клеймо родства с государственным преступником могло перекрыть им все дороги. Так вот, стараниями старшего Керенского и брат, и сестра получили не только аттестаты, но и по золотой медали (для чего, строго говоря, у Володи даже баллов не хватало). Мало того, именно Керенский дал Володе положительную характеристику для поступления в Казанский университет. Когда же юного Ульянова исключили оттуда за участие в студенческих волнениях, у Фёдора Керенского из-за той рекомендации случились неприятности. Кажется, именно из-за этого его перевели в далекий Ташкент — хоть и с повышением до главного инспектора Туркестанского края, а всё же, можно считать, ссылка…
Семейство Ульяновых (Володя крайний справа)
Из Симбирска Саша уезжал 8-летним. В гимназию пошел уже в Ташкенте. Он тоже заслужил при выпуске золотую медаль. Хотел было податься в Петербургский императорский театр — у него был талант, темперамент, роскошный голос, изящество. В любительских спектаклях Саша блистал — особенно в роли Хлестакова. Отец отговорил. Решено было хоть и ехать в Петербург, но поступать не на сцену, а в университет, на юридический факультет.
Адвокат всея России
Едва окончив университет, Саша женился. На Ольге Барановской — внучке знаменитого китаеведа и дочке полковника генштаба. Юная Ольга была не по годам развита, статна, разве что, на вкус Саши, слишком спокойна, пресновата. Но она была влюблена в него, а в самом Саше кровь так и бурлила. Увлеклись уединенными прогулками, жгучими ласками — и пути назад уже не было. После венчания почти сразу выяснилось: она-то любит, а вот он — нет. Впрочем, у Саши вскоре определились интересы, поглотившие его целиком.
Воскресным утром, 9 января 1905 года, молодой адвокат Керенский стал свидетелем шествия рабочих с петицией к Зимнему дворцу, организованного священником Георгием Гапоном. Толпа празднично одетых рабочих, несущих кресты, иконы и портреты царя, степенно и спокойно, как река, текла по улице. На тротуарах толпилась публика «почище», завороженная этим зрелищем. Ничто не предвещало опасности. Но у Александровского сада шествие наткнулось на живую стену из серых шинелей. Солдаты стреляли в безоружных людей, те бежали, охваченные паникой, и пули летели им в спины. Александра этот кошмар поразил в самое сердце. А тут еще коллегия адвокатов решила помочь жертвам, и Керенскому поручили посетить семьи погибших…
Жена Ольга с сыновьями Олегом и Глебом. 1910 г.
Словом, когда его попросили написать о «кровавом воскресенье» статью для подпольного бюллетеня «Буревестник», Александр не отказал. За что через несколько дней и оказался в «Крестах» по обвинению ни много ни мало в причастности к подготовке вооруженного восстания. Дознание велось три месяца, но улик не было, и Александра Фёдоровича выпустили. С тех пор он сделался защитником всех гонимых по политическим делам.
Кого только не защищал Керенский: ревельских крестьян, разграбивших усадьбу местного барона (их удалось оправдать); армянских националистов, собиравших деньги на освобождение соотечественников в Турции (больше половины обвиняемых отпущены на свободу); южноуральских социал-демократов, ограбивших казначейство для нужд партии (Керенский сыграл на противоречиях в свидетельских показаниях, и его подзащитных оправдали); наконец, целую думскую фракцию РСДРП, ставившую целью свержение монархии (16 подсудимых освобождены за недоказанностью обвинения). Адвокатский талант Керенского был несокрушим! Но весьма своеобразен: как-то председатель суда удобства ради попросил Керенского набросать вкратце свою речь на бумаге.
«Не могу, — ответил Александр Фёдорович. — Когда я начинаю выступать, я сам не знаю, что скажу. А когда закончу, не помню, что я сказал».
Зато его вдохновенные речи производили магнетическое действие на присяжных.
Одно было плохо: по адвокатской этике гонораров по политическим делам брать не полагалось — лишь скромные суточные. Жена огорчалась: у них двое маленьких сыновей, отчего бы мужу ради разнообразия не взяться за выгодное уголовное дело? Александр был непреклонен. Мало того, он не дрогнув забрал из семейного бюджета 500 рублей, когда понадобилось внести залог за очередного бунтовщика. Дома Александр Фёдорович стал появляться все реже. Чуть что — переходил на истерический фальцет, кричал, что принадлежит не Ольге, а всей России.
В апреле 1917-го в Эстонии Александра Фёдоровича принимали как героя – не забыли его защиту ревельских крестьян!
Зато у него была слава, и она сулила большую карьеру. Осенью 1910 года партия «трудовиков» предложила Керенскому баллотироваться в Думу. По закону для этого ему необходимо было владеть хоть какой-нибудь собственностью. Денег у Керенского не было, и «трудовики» сами купили ему двухэтажный дом в Саратовской губернии. Он не прожил там ни одного дня.
Вскоре после избрания в Думу Керенский вступил и в масонскую ложу — там, впрочем, состояла добрая половина думцев. Ложа называлась «Великий Восток народов России» и ставила себе целью «объединение оппозиционных сил для свержения самодержавия и провозглашения в России демократической республики». Это вполне отвечало взглядам Керенского, к тому же весьма облегчало карьерный рост…
В 1912 году Александр Фёдорович очень удачно проявил себя в Думе при расследовании ленских событий (в Восточной Сибири жандармы расстреляли трехтысячную демонстрацию рабочих акционерного общества «Ленское золотопромышленное товарищество». Те шли к прокурору жаловаться на невыносимые условия труда. Погибли 270 человек). Николай II отправил на прииски свою комиссию во главе с министром внутренних дел, Дума — свою, во главе с Керенским. После сравнили результаты. Министр, оправдывая расстрел, сказал: «Так было и так будет!» Керенский мгновенно отреагировал: «Так было, но так не будет!» Эта фраза стала крылатой.
Дело Керенского в департаменте полиции пухло с каждым днем. Филеры, неотступно следившие за ним, дали ему кличку Скорый. Он действительно был скор, особенно на слово. Не раз задиру Керенского проклинали в Зимнем дворце. Например, из-за дела Менделя Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве христианского мальчика (кровь якобы понадобилась для пасхальной мацы). Дело было шито белыми нитками, присяжные Бейлиса оправдали, вопреки давлению на суд националистического «Союза русского народа», в котором состоял сам государь. Керенский поднял в Думе большой шум, обвиняя правительство в намеренном разжигании межнациональной вражды. И сам угодил под статью об оскорблении высших лиц — спасла только депутатская неприкосновенность. В другой раз Керенский прямо заявил с думской трибуны, что единственное спасение Российского государства — революция. После этой выходки императрица Александра Фёдоровна в раздражении кричала: «Этого Керенского нужно повесить!» В Думу стали посылать двух приставов — специально, чтобы стояли рядом с Керенским и не допускали оскорблений царской семьи.
Жандармы выводят депутата Керенского с заседания Государственной думы в апреле 1914 г.
Апостол свободы
И вот настал февраль 1917 года. В столице восстали рабочие, а петроградский гарнизон отказался в них стрелять и сам присоединился к восставшим. Государство рухнуло. В тот день, 27 февраля, в городе творилось чёрт знает что. Окна побиты, магазины разграблены, полицейские участки горят. Совет министров подал в отставку и немедленно был арестован восставшими. Государь, спешно выехавший из Могилева, был перехвачен по дороге вместе со всем своим поездом (через три дня его заставят подписать отречение от престола). На улицы столицы невесть откуда выплеснулось море алых флагов и бантов, солдатских шинелей и… подсолнечной шелухи. Благовоспитанный чиновничий город было не узнать. В трамваях, в кинематографах, на митингах — всюду солдаты, без ремней, расстегнутые, радостные, с революционной непринужденностью лузгали семечки, и от этого происходил треск, похожий на стрёкот саранчи.
Елизавета Тиме, возлюбленная
Вечером в Таврическом дворце собралась думская элита — именно этим людям предстояло войти во Временное правительство. Керенский по одному особенному обстоятельству приехал с большим опозданием. Он был… в театре, в Александринке. Там давали премьеру «Маскарада», и в роли баронессы Штраль блистала Елизавета Тиме, в которую Александр Фёдорович был бешено влюблён. Прелестная Тимочка, как он звал её, юная, пьянящая, с тонким и страстным телом. Однако ж любовь любовью, а из-за неё он чуть не опоздал на распределение портфелей. Когда добрался до Таврического, вопрос о лидере был уже решен в пользу князя Львова. Керенскому в первом Временном правительстве достался пост министра юстиции. Он начал с того, что объявил всеобщую амнистию: на свободе оказались как «политические», так и тысячи воров и налётчиков, прозванных в народе «птенцами Керенского». Вторым большим делом стала Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию преступлений царской семьи (там, между прочим, работал и Александр Блок).
Отправляясь в первый раз в Царское Село, где под арестом содержался сверженный монарх с женой и детьми, Керенский ломал голову: подать руку подследственному гражданину Романову, не подать? В последнюю секунду решил проявить великодушие. Обратно Керенский ехал уже в совершенно другом настроении. После нескольких часов беседы Николай Александрович произвёл на него самое симпатичное впечатление. С тех пор Керенский частенько наведывался в Царское Село и подолгу беседовал с бывшим венценосцем. Работу следственной комиссии он тормозил как мог. И втайне готовил план — переправить царскую семью в Англию. Король Георг V вроде бы согласился их принять. Но сначала отъезд задержала болезнь детей, а потом английский король передумал. Не захотел портить отношения ни с молодой Российской республикой, ни с собственными «левыми». В Петрограде было неспокойно, и Керенскому пришлось спешно отправлять своих подопечных вместо Англии в отдаленный и тихий Тобольск. А года через полтора при дворе Георга V приютят спаниеля Джоя — любимца цесаревича Алексея, единственное живое существо, чудом уцелевшее при расстреле в подвале Ипатьевского дома.
Бывший император с цесаревичем убирают снег в Царском селе. 1917 г.
Дети Николая Романова под арестом в Царском селе. 1917 г.
Тем временем страна колыхалась, а карьера Керенского всё набирала обороты. Один за другим члены Временного правительства, не справившись с очередной проблемой, вызывали шквал народного недовольства и уходили в отставку. Один Керенский вечно оставался на гребне успеха, как пена на морских волнах в шторм. Он поднимался всё выше: сначала военный министр, потом, после отставки Львова, — глава Временного правительства. «Первая любовь русской революции», «апостол свободы и справедливости» — писали о нем газеты. Что ни месяц — выходили книги о нём: пять жизнеописаний, не говоря уже о бесчисленных сборниках речей.
Впрочем, речи Александра Фёдоровича на бумаге впечатления не производили. В них не было ни глубокой мысли, ни эффектной риторики. Керенский брал другим: он говорил с придыханием, переходя от одного тембра к другому, взвинченно и порывисто жестикулировал — словом, действовал не на ум и даже не на эмоции, а на нервы аудитории. Дамы падали перед ним на колени и — на нужды революции — срывали с себя драгоценности. Солдаты точно так же кидали к его ногам Георгиевские кресты. Много позже сам Керенский утверждал:
«Равных мне, пожалуй, не было. И если бы в 1917 году существовало телевидение, я бы не проиграл большевикам, за меня была бы вся страна».
Как заправский актёр, разные спектакли он играл в разных костюмах. Для выступлений в Петросовете одевался в рабочую куртку, перед дамами представал во фраке, а перед войсками — в защитного цвета полувоенном френче и фуражке. С некоторых пор он стал, как Наполеон, закладывать правую руку за отворот френча. Жест, впрочем, был вынужденным: рука у Александра Фёдоровича болела от сотен и сотен ежедневных рукопожатий.
Дома он теперь совсем не бывал — жил в Зимнем, куда втайне, под густой вуалью, приезжала Тимочка, и прапорщики, стоявшие на часах, отдавали ей честь. Любовным гнездышком служили уединенные комнаты на верхнем этаже дворца. Там Керенский дивно поставленным голосом пел возлюбленной арии из «Аиды», поил шампанским, задаривал цветами, но… не драгоценностями. Поразительно, у него по-прежнему не было ни гроша за душой. Единственная ценная вещь — старинный перстень с черепом, подаренный одним французским генералом.
Пользуясь революционной неразберихой, влюблённые тайно обвенчались в Царском Селе, невзирая на уже имеющуюся жену. При этом Керенский страшно боялся, что Ольга прослышит о Тимочке, и даже как-то раз звонил Александру Блоку, попросил не судачить на эту тему в поэтических салонах.
Знаменитый «наполеоновский» жест
Тем временем беспорядки в стране не утихали. Армия разлагалась: повсюду шныряли «левые» агитаторы, солдаты братались с врагом, толпы дезертиров уходили домой делить помещичьи земли, а по дороге грабили и убивали. В тылу уже не хватало продовольствия: по карточкам выдавали хлеб, мясо, крупу. Безработица, инфляция, хаос, крестьянские волнения… Большевики, естественно, не дремали. 3 июля Петроград заполыхал. Полмиллиона демонстрантов с лозунгами «Вся власть Советам!» и «Долой министров-капиталистов!» двинулись к Зимнему. Еле удалось их разогнать, уложив сотен семь горожан. Только тогда Керенский позаботился упечь большевиков в «Кресты». Поймать, разумеется, удалось не всех. Буря вот-вот снова могла грянуть — пора было всерьез задуматься о том, что делать с Россией. Единственным выходом представлялась жесткая диктатура — но Керенскому это претило. И тут умные люди посоветовали ему войти в сговор с военными, устроить переворот и до лучших времен ввести в стране военное положение. Тут нужен был авторитетный и честный генерал. Выбор пал на Лавра Георгиевича Корнилова…
Мятеж, которого не было
Вот уж кто «вышел из гущи народа». Сын отставного хорунжего и кочевницы-казашки, Лавр Георгиевич выглядел странно среди русского генералитета хотя бы потому, что имел совершенно азиатскую внешность. Что, впрочем, и помогло ему сделать карьеру в военной разведке: отпустив бороду и обрядившись в рваный халат, он исходил весь Афганистан и Персию, забирался даже в такие места, которые не значились на картах, потому что до Корнилова нога европейца там не ступала. Он знал бездну языков и совершенно ничего не боялся, полагая, что от кисмет-судьбы не уйдешь.
Лавр Корнилов
К слову, военачальником он был не таким блистательным, как разведчиком, и что в Русско-японскую, что в Первую мировую отличился больше личной храбростью, нежели большими победами. Сам вёл своих солдат в бой и в разгар жестокой перестрелки мог взобраться на какую-нибудь возвышенность под самым носом у врага, чтобы получше рассмотреть диспозицию. Интендант только и успевал менять простреленные на голове бедового генерала фуражки — самого же Корнилова, не иначе, берегла кисмет-судьба.
По-настоящему прославился Лавр Георгиевич в 1915 году… Раненый, он попал в австрийский плен. Австрийцы разместили Корнилова со всеми почестями в баронском замке недалеко от Вены. Едва подлечившись, генерал захватил аэроплан и попытался бежать. К несчастью, мотор в последнюю минуту не завелся. Тогда австрийцы предложили Лавру Георгиевичу выбрать один из трёх вариантов: дать клятву не участвовать в войне, и тогда его отпустят домой; дать клятву не предпринимать больше попыток побега, и тогда его оставят в замке на прежних привольных условиях; или никаких клятв не давать и перебраться в лагерь для военнопленных с усиленной охраной. А если он и оттуда попробует сбежать, то уж не обессудьте — военно-полевой суд. Корнилов усмехнулся:
«Я выбираю последнее. И буду делать то, что велит мне долг. А чем оно обернется — это уж как судьба решит».
Он все-таки сбежал, подговорив лагерного аптекаря, по национальности чеха. Раздобыли поддельные документы и штатскую одежду, поездом добрались до Будапешта, затем пешком дошли до русской границы. В последний момент чех попался австрийским жандармам, Корнилову удалось уйти. На родине на него обрушилась слава. Сам Николай II принял его в Ставке и повесил на грудь «Георгия III степени». Газеты наперебой печатали портреты и интервью генерала. Что же касается аптекаря, и он не пропал: искусно симулировал сумасшествие, кое-как дотянул до развала Австро-Венгерской империи и благополучно вышел на свободу. Корнилов об этом никогда не узнал и был уверен, что его спасителя казнили. Но угрызений совести не испытывал: такая уж у бедняги судьба. Зато включил имя своего спасителя в списки чешского легиона, сражавшегося на стороне России. При каждой вечерней полковой поверке дежурный унтер-офицер называл имя Франтишека Мрняка, на что взводный отвечал: «Казнен австрийцами за освобождение генерала Корнилова». Точно так же Корнилов не испытывал угрызений совести и когда самолично арестовывал бывшую императрицу. Он ведь никогда не присягал ей на верность — только императору, а тот отрекся, законной властью в России сделалось Временное правительство. Что будет с императрицей дальше, решать не людям, а кисмет-судьбе.
Солдаты 8-й армии, которую возглавил Корнилов, знали: с таким командующим шутки плохи. Разложения в своих частях генерал не допустил. По-прежнему сам водил солдат в бой, за братание с врагом строго карал, дезертиров и агитаторов расстреливал, несмотря на отмену смертной казни Временным правительством. К слову, казнить Лавру Георгиевичу пришлось всего 14 человек — куда меньше, чем уложил Керенский при усмирении летних беспорядков в столице.
Вот на такого человека пал выбор Керенского как на главного помощника в деле спасения России. Для начала Корнилова повысили до главнокомандующего. Потом послали к нему тайных парламентеров. Корнилов охотно принял предложение: он и сам считал, что Россию спасет только жесткая рука. Решено было подтянуть к Петрограду войска к концу августа, дождаться 27-го числа, когда по случаю празднования полугода революции на улицах непременно начнутся манифестации, разогнать Петросовет, арестовать оставшихся на свободе большевиков, повесить Ленина, запретить митинги, для непокорных устроить концлагеря, объявить военное положение на железных дорогах и оборонных заводах и так далее. Кроме прочего предполагалось распустить Временное правительство и сформировать новое, диктаторское. Вот тут-то прямой и бесхитростный Лавр Георгиевич и допустил ошибку, высказавшись, что не желал бы видеть в его составе Керенского — человека пустого и слабохарактерного. Его быстро убедили, что без «апостола свободы» обойтись никак невозможно, что именно двуумвират Корнилова с Керенским спасет Россию. Генерал, подумав, согласился и на это. Только вот Керенский, которому передали весь разговор, занервничал: а ну как Корнилов согласился только для виду?
Триумфальная встреча Корнилова в Москве
В Ставку Корнилов ехал через Москву. На вокзале ему устроили триумфальную встречу. Союз георгиевских кавалеров вынес генерала из вагона на руках, толпы скандировали: «Спасителю русской армии: Ура! Ура! Ура!» — дамы бросали в воздух шляпки. Прочтя об этом в газетах, Керенский взревновал. Сомнения в правильности союза с Корниловым снова всколыхнулись.
Тем временем сам Корнилов, исполняя обещание, выслал к Петрограду конный корпус генерала Крымова, остальные войска под его собственным предводительством должны были подтянуться чуть позже. И тут Керенский сделал то, чего никто не ожидал: взял да и объявил Корнилова мятежником. По всей России разослал телеграммы с требованием арестовать «изменника революции», а для обороны Петрограда раздал оружие рабочим и выпустил из тюрьмы ненавистных большевиков (в числе прочих — Троцкого, Каменева, Луначарского), разрешив им формировать боевые отряды.
Все это, впрочем, было излишним. Никто не собирался штурмовать Петроград. Крымов совершенно потерялся, получив одновременно два взаимоисключающих приказа: войти в Петроград от Корнилова и оставаться на месте от Керенского. Через несколько дней его принял министр-председатель, оскорбил, накричал, и честный служака Крымов пустил себе пулю в лоб.
Тогда пострадали многие офицеры. Солдатским и матросским комитетам теперь достаточно было обвинить любого из них в «корниловщине», чтобы прогнать с должности, арестовать или просто пристрелить на месте. Русская армия погибла окончательно. Что же касается оружия, розданного рабочим, — назад они его не отдали, и большевики в тюрьмы, разумеется, не вернулись. В октябре все это обернулось против Керенского. Но тогда, в августе, Александру Фёдоровичу казалось, что ситуация урегулирована.
Штурм Зимнего дворца в октябре 1917 г.
Пулеметная команда юнкеров, октябрь 1917 г.
Кисмет-судьба
Корнилов мог бы и сам быстрым маршем двинуться на Петроград, захватить город и довести дело до конца, сметя на своем пути Керенского. Но он остался в Ставке и, за исключением рассылки телеграмм, в которых обвинял Временное правительство в предательстве, ничего не предпринял для собственного спасения. Зачем? Он делал лишь то, что велел ему долг. А в этой ситуации было не разобрать, в чем именно этот долг состоит. Оставалось лишь довериться судьбе и спокойно ждать, что из всего этого выйдет.
Дождался Корнилов арестной бригады. Но так просто арестовать себя не дал, пока Керенскому не передали условия: прекратить рассылку порочащих Корнилова телеграмм, больше никого по делу о мятеже не арестовывать, создать в России крепкую власть. Заручившись простым обещанием и ни о чем больше не беспокоясь, он преспокойно отправился под арест. А ведь на деле ни одно из этих условий выполнено не было… Арест тоже был необычный — Корнилова заключили … в могилевской гостинице «Метрополь». Он мог выйти оттуда в любую минуту: под окнами то и дело маршировали верные ему части. Но Лавр Георгиевич не сделал этого. Через две недели его и других генералов-арестантов перевели в настоящую тюрьму в Быхове. Повезло ещё, что через 2 месяца, после октябрьских событий, их оттуда освободил сам начальник тюрьмы.
Корнилов успел повоевать и с красными. Поехал на Дон, возглавил Добровольческую армию — около трёх с половиной тысяч человек, сплошь офицеры. Им пришлось стать рядовыми.
«Произвели нас в командиры отдельных винтовок», — шутили добровольцы. Казаки к ним не присоединились — слишком устали от войны. Казаки возьмутся за оружие только через несколько месяцев, когда на Дон придут красные и устроят чёрт-те что: «социализацию» девиц от 16 до 25 лет, например (то есть узаконенное изнасилование). Помощь Антанты Добровольческой армии тоже будет оказана позже. А пока же у Корнилова — ни коней, ни винтовок, ни боеприпасов, ни денег на провиант. Но армия-то есть, и стоять на месте, просто отбивая атаки красных, для нее губительно. Вот Корнилов и пошёл в поход на Екатеринодар, для соединения с местными добровольческими отрядами. Прощаясь с семьей, остававшейся на Дону, Лавр Георгиевич, как всегда спокойно, сказал: «Больше, вероятно, не увидимся».
Так и случилось.
Корниловцы с его портретом, 1921 г.
Поход получился страшно тяжелым. У красных было явное преимущество в силе, корниловцы прорывались с огромными потерями. Защитники Екатеринодара их не дождались и сдали город буквально за пару дней до прихода Корнилова. Лавр Георгиевич устроил совещание: нужно ли идти на штурм кубанской столицы, ведь на успех шансов мало, или лучше обойти Екатеринодар стороной. Но, в таком случае, куда же идти? Было некуда. Впрочем, штурм, назначенный на утро, так и не состоялся. На рассвете артиллерия красных обстреляла штаб Корнилова. Там было полно народу, но убили только одного — самого Лавра Георгиевича.
Кисмет-судьба!
Добровольческая армия спешно отступила. По дороге, на берегу реки Паныри, Корнилова похоронили. Креста над могилой не поставили — наоборот, сровняли место с землей. Но красноармейцы наткнулись на участок свежевыкопанной земли, взялись за лопаты и извлекли из могилы тело Корнилова. Дальше началось невообразимое! Труп привезли в Екатеринодар, раздели донага, повесили на дереве, а после того, как веревка оборвалась, принялись пинать покойника сапогами, плевать, колоть штыками. В конце концов тело сожгли на городской бойне. Но и на этом не успокоились: ещё несколько дней по улицам носились шутовские процессии ряженых, вламывались в магазины, требовали водки «на помин души Корнилова»…
…Как раз в те дни Александр Фёдорович Керенский, отрастивший для конспирации бороду и локоны до плеч, в последний раз побывал в Петрограде. Он готовился к отъезду в Париж, улаживал дела с французским консулом. Напоследок, страшно рискуя, отважился подойти к дому Тиме. А вот и она — как всегда весела, прелестна и не одна. Заметив Керенского, она изумилась:
«Вы? Зачем? Я любила вас, но ведь теперь всё в прошлом, не правда ли? Обо мне не тревожьтесь. Прощайте!»
О ней и вправду незачем было тревожиться: Елизавета Ивановна отлично устроилась и при большевиках. Вышла замуж за профессора-химика, сама со временем сделалась профессором Ленинградского института театра. О Керенском, разумеется, не упоминала.
Октябрьская революция в Москве с её разрушениями
Папка ненависти
1939 год, Париж. По Пляс Пигаль нервным аллюром несется элегантный моложавый господин с седым бобриком волос. Какая-то дама вела за руку маленькую девочку, остановилась и сказала по-русски: «Таня! Посмотри на этого человека и хорошенько его запомни. Это он погубил Россию!» Нервный господин вздрогнул и прибавил темп. Прошло столько лет, а Керенский всё никак не мог привыкнуть к таким обвинениям!
У него была специальная папка с надписью «Ненависть». Он складывал туда советские карикатуры, фельетоны, страницы из советских учебников, оскорбительные письма. Одни упреки были более или менее заслуженными: что Керенский заигрался с Советами, что позволил им развалить армию, что не прекратил вовремя всем надоевшую войну, что не перевешал большевиков, что погубил Корнилова, что в своих решениях оглядывался на масонское руководство…
Немало попадалось и откровенно абсурдной клеветы: что мать Керенского якобы была террористкой, готовила бомбы для убийц Александра II, а казни избежала лишь потому, что в тюрьме забеременела от охранника (подробности зачатия приводились самые экзотические), а фамилия ее была то ли Кирбис, то ли Гельфман. Ещё писали, что Керенский хотел жениться на одной из царских дочерей, а когда ему в этом отказали, обвел пальцем вокруг шеи — мол, в таком случае царскую семью ждёт петля. Что он психически нездоров и перенес трепанацию черепа. Что нюхает кокаин с эфиром и запивает все это водкой. Ну и конечно, что он бежал из Зимнего в женском платье. Одна эмигрантская газета именовала Керенского не иначе как в женском роде — Александрой Фёдоровной.
В эмиграции
Керенский принимал всё это с горькой иронией. Можно подумать, кто-то на его месте знал бы, что со всем этим делать. Можно подумать, кто-то сумел бы остановить разбушевавшуюся стихию истории. Разве что Корнилов? Возможно, но не факт, не факт…
Керенскому было 37 лет, когда он ступил на чужую землю, и судьба отвела ему ещё долгих 52 года, за которые он пережил всех своих друзей. Пережил бы и врагов, если б всё новые и новые поколения не наследовали ненависть к нему. Никакого гражданства за эти годы Александр Фёдорович так и не принял. Банковского счета не завел, хотя работал адски много: что-то писал, где-то выступал, читал лекции, издавал журналы.
Ему всё казалось, что это в Париже к нему несправедливы, а в России кто-то о нём помнит, в него верит, его ждёт. Эту веру в нём старательно разжигала новая жена (с Ольгой, тоже успевшей эмигрировать, Керенский развелся в начале 30-х). Австралийка Нель, урожденная Трайтон, а в первом замужестве Надеждина: она обожала Россию, всё русское, и в особенности русских мужчин. Выйдя за Керенского, она стала изводить знакомых вопросом: есть ли у Александра Фёдоровича шансы когда-нибудь въехать в Москву на белом коне?
Всю свою жизнь в эмиграции Керенский посвятил одной идее: переломить большевистскую пропаганду, донести до потомков правду о Февральской революции и… о себе самом. Носился с идеей написать многотомную историю русской революции — у него ведь был ценнейший архив, который удалось вывезти из России. Но однажды, зайдя в кабинет, он обнаружил собственного лакея, долго служившего ему верой и правдой — тот засовывал в мешок бумаги из архива. Они посмотрели друг другу в глаза, слуга вынул пистолет, выстрелил в потолок, сказал: «Извините, Александр Фёдорович», и исчез вместе с архивом. Не иначе как происки ЧК…
Во время хрущевской «оттепели» Керенскому показалось: теперь можно! Он стал проситься хоть на день приехать в Ленинград, собрать историков и прочитать им лекцию… Ответом его не удостаивали.
После войны и смерти Нель он перебрался в Америку и несколько лет преподавал в Стенфорде русскую историю. Какое-то подобие счастья и успокоения Александр Фёдорович обрел лишь в 60-х. Ему было за восемьдесят, но выглядел он от силы на шестьдесят и чувствовал себя здоровым и бодрым как никогда — он снова был влюблён. Говорил: «Я как Тютчев, узнал настоящее чувство лишь в старости». Его последней подругой стала Элен, Елена Петровна Пауэрс, — его собственная секретарша, довольно молодая женщина. Они тихо и мирно жили в Нью-Йорке, в чужом особняке, предоставленном Керенскому влиятельными американскими знакомыми. Но как только с Александром Фёдоровичем начались проблемы, его оттуда мягко выставили.
В 1967 году Керенский заболел — пришлось делать операцию на желудке, выводить зонд. «Вся моя «кухня» снаружи, зачем мне теперь жить?!» — отчаивался он. Вдобавок к прочим бедам Александр Фёдорович почти совсем ослеп. Кому он такой был нужен? У Элен денег никаких, у него самого тоже. В Лондоне жили сыновья, но они выросли без него, собственными усилиями выучились на гроши и, к слову, добились немалых успехов: один по всему миру строил мосты, в том числе через пролив Босфор, другой — электростанции. Оба относились к Александру Фёдоровичу с заметной прохладцей. Впрочем, на улице не оставили — нашли у себя в Лондоне бесплатную муниципальную клинику, где можно было умереть спокойно.
С новой женой – австралийкой Нель
Беда в том, что клиника эта оказалась… женской. Там делали аборты тем, кому нечем было заплатить за операцию или роды. Александру Фёдоровичу об этом не сказали, но он сам что-то заподозрил, когда заметил, что в коридорах слышны сплошь женские голоса. Выпытал у медсестры правду и пришёл в совершеннейший ужас: теперь к байке про женское платье прибавится ещё одна: про смерть в женской клинике. От стресса он даже как-то взбодрился и из тяжелобольного, умирающего снова превратился в активного старика с ясной головой и твёрдой волей. Требовал, чтобы к нему привели Элен. На какие деньги, спрашивается, ей было лететь из Америки в такую даль? Но как-то выкрутилась, приехала. Узнав обо всём, согласилась, что надо из клиники бежать. Но куда, на что? В какой-то момент блеснула надежда: позвонил один лорд, предложил пожить у него в замке, если старик докажет, что он действительно тот самый Керенский. Это само по себе было бестактно, но Александр Фёдорович пошёл на унижение, предоставил убедительные документы. Но тут выяснилось, что лорд сам гол как сокол и желает сдать свой замок Керенскому в аренду. Александр Фёдорович отвел душу, осыпав дурака лорда отборными ругательствами, но проблема от этого с места не сдвинулась. Как за последнюю соломинку, уцепились за остатки архива. Там, впрочем, главной ценностью была папка «Ненависть». В Стенфорде на предложение купить архив только ухмыльнулись. Зато в богатом штате Техас нашлись желающие полюбопытствовать. Элен пошла на хитрость: рассовала ничего не стоящие бумаги по конвертам, запечатала, надписала: «Строго секретно! Вскрыть через 5 лет после смерти Александра Керенского» — и это сработало! Техасский университет заглотил наживку и отвалил 100 тысяч долларов.
Элен сняла удобную квартиру в Нью-Йорке, перевезла туда Александра Фёдоровича. Им могло хватить средств на несколько лет безбедного существования, но Керенский упал, сломал шейку бедра и снова очутился на больничной койке. К счастью, это была вполне обыкновенная нью-йоркская больница. И Александр Фёдорович решил более судьбу не искушать. Объявив, что теперь — самый подходящий момент, чтобы умереть достойно, он просто отказался от еды. Выплевывал зонд, вырывал капельницу. Ему привязали руки к кровати — он действовал ногами. Тогда стали привязывать ноги. Достойно умереть не получалось! Но и жить уже сил не было. Несмотря ни на какие медицинские ухищрения, Керенский стал впадать в забытьё, называл докторов генералами, невпопад говорил о России. В день последнего своего просветления он подарил Элен перстень с черепом, который более полувека носил не снимая. Сказал:
«Мы не успели с тобой обручиться, так хоть на память обо мне возьми кольцо».
Она взяла — на другой день Александра Фёдоровича не стало. Было лето 1970-го… До 90-летия Керенскому оставалось меньше года.
Но и на этом мытарства не кончились. На кладбище при православной церкви хоронить его неожиданно отказались. Мол, здесь покоятся монархисты, и их родственники неизбежно станут осквернять могилу Керенского. Элен пыталась договориться с сербской православной церковью — тоже что-то не получилось. В итоге тело Александра Фёдоровича перевезли в Лондон и там предали земле на кладбище для людей неопределенной веры. И мало нашлось людей, кто его за всё это хотя бы пожалел. Словно это он один во всём виноват, или словно он был какой-то невиданный изверг…
https://drug-gorod.ru/aleksandr-kerenskij-chto-muchen/
P.S. А перстень, который подарил Керенский Елене Петровне, как ей вскоре растолковал кто-то из знакомых, был с дурной славой. Он назывался перстнем самоубийц — всякий, кто им владел, в конце концов накладывал на себя руки. Элен только посмеялась. А лет через десять и сама покончила жизнь самоубийством: узнала, что неизлечимо больна, и приняла большую дозу снотворного. Мистика да и только!
Свежие комментарии